обычно в одном или двух цветах. Мне до смерти хотелось, чтобы выходило похоже. Как на фото. Я даже пробовала копировать репродукцию с мадонной Литтой, что висела на стене моей каюты. Но выходило плохо, я отчаивалась.
- Не рыдай, - говорил мне папа. – Ты каждый день рисуешь всё лучше и лучше. Сравни свои первые «каляки» и что у тебя получается сейчас. Присутствует прогресс.
- Папочка, - возражала я ему, - у меня не получается, как у Рафаэля!
Рафаэль был моим любимым художником. Я полюбила его картины с детства, когда мы ещё жили на Средиземноморье.
- Ты можешь рисовать, как Гоген или Матисс! – вдохновлял меня папа.
- Фу! – морщилась я.
Экспрессионистов я тоже знала, в Нью-Йорке мы ходили в музеи и с мамой и со школой. И хотя картины были яркими, они мне совсем не нравились. Особенно некоторые. Они производили на меня тягостное впечатление и даже снились по ночам.
- У меня не получается даже, как у Караваджо! – отчаивалась я.
- Ну, тогда у тебя только один путь, - серьезно говорил мне папа.
- Какой? – отчаянье сменилось робкой надеждой.
Папа обнял меня и заглянул в глаза:
- Тебе придется придумать что-то своё. Понимаешь? Совсем другое. Отличное от всего, что рисовали раньше. Много, очень много работать. И достигнуть в этом совершенства. Тогда ты сделаешься Мастером.
- А если у меня не получится? – засомневалась я.
- Обязательно получится! – с жаром перебил меня папа. – Даже не сомневайся! Должно быть дело, в котором ты станешь Мастером. Помнишь притчу о талантах?
Я кивнула и задумалась.
А ведь и, правда, какой у меня талант? Ну, рисую рыб и раковины. Ну, ещё скалы и пальмы. Плету вместе с мамой циновки. Легко запоминаю песенки на разных языках. И всё…
А зачем я тогда живу? Именно я? Для чего? Вот когда я умру, вызовет меня к себе Бог и спросит грозно: «Где твои таланты? Зарыла?!»
И что я ему скажу? «Нет, не зарыла. Я их даже не отыскала у себя…» И разведу руками. Нет, не руками – крыльями. Хотя, нет. Крылья - это у ангелов, а меня отправят в Ад. И там оторвут никчемные руки. И никчемную голову.
Я вздохнула. И задумалась, как же я буду без головы? Я даже дорогу в ад не найду…
И тут сама собой придумалась история, про девочку, которой оторвали руки и голову и отправили в ад. Чтобы туда попасть, ей пришлось спуститься на самое дно океана. Руки и голову она несла с собой, потому что в ад надо было сдать весь комплект девочки, хоть и по частям. А на дне жили маленькие существа: наполовину рыбы – наполовину люди. У них были ноги, и руки, как у людей, а головы – дельфиньи. Только с жабрами. И жили они в зарослях водорослей. И разъезжали, оседлав морских коньков…
Я так увлеклась этой историей, что нарисовала и подводный мир человекорыб, и их дома, города и даже развлечения. Я изрисовала целый альбом синим и зеленым мелками и так подробно, что не осталось места, чтобы записать саму историю. Впрочем, очень скоро, девочка с оторванными руками и головой мне разонравилась и осталась только история про человекорыб.
Пока мы пересекали Индийский океан, а я была увлечена своим подводным миром, папа переделал велосипеды, и теперь с их помощью можно было заряжать аккумуляторы, рации и освещать кают компанию. Правда, приходилось крутить педали, но это было даже забавно. Если закрыть глаза и не обращать внимания на качку, можно было вообразить, что несешься по дороге. А если наоборот, открыть глаза, то можно было представить, что катишься прямо по волнам, прыгая с волны на волну. Правда, когда волнение было больше трех баллов, на велосипеде усидеть казалось невозможно. Но это для меня велосипед с динамо машиной был забавой, а родители относились к этому серьёзно.
Папа так радовался, что у нас появился независимый источник питания, что я впервые задумалась: неужели это действительно так важно? Ведь у нас всегда (ну, почти всегда) была солярка в больших баках. И газовые баллоны для плиты. И запасные аккумуляторы. И даже портативная печка. Мы никогда её не использовали потому, что ходили в низких широтах, поближе к экватору. Папа купил её давным-давно, когда они с мамой проводили медовый месяц, любуясь фьордами Норвегии и скалами Финляндии. Сама я имела смутное представление об этих странах. Как можно чувствовать себя в безопасности, если с неба сыпет снег и вокруг плавают айсберги! А ещё там бывает Полярная Ночь! Это когда всё время темно и можно ориентироваться только по звездам.
Сама я никогда не видела айсбергов, но меня пугали даже небольшие льдинки. А вдруг они пробьют обшивку «Ники»? Нет, никаких северных стран! Там же плавают белые киты и медведи, тоже белые. Несколько раз мы встречали голубых китов и они показались мне просто громадинами. А ведь белые киты ещё больше! А вдруг они проглотят «Нику» и мы будем, как бедный Иона, жить у кита в брюхе? Я опять так живо представила это, что нарисовала огромного Кита и «Нику» в его животе, и нас внутри «Ники».
Получилась картинка - в картинке - в картинке. Судите сами: в синем море плавал белый кит, и в его красных внутренностях пребывала белая «Ника», а в зеленых внутренностях «Ники» (обшивка кают- компании была изумрудного цвета) сидели мы. Нас я нарисовала коричневым, да и то, скорее обозначила в виде силуэтов. Мельче у меня не получалось: мелки были слишком толстые.
10. Айсберг
Я так была увлечена приключениями подводных жителей и велосипедом, что совсем не заметила, как мы прибыли в Портленд. Это не тихий городок Старой Англии, а совсем другой, современный курортный город. Потом, оказалось, Портленд есть и на западном побережье Америки, но тогда я этого не знала.
Портленд мне понравился своей открытостью и доступностью. В гавани было очень удобно швартоваться. Мы оставили Нику под охраной и сели на поезд до Мельбурна. Там папа привел нас в кафе, а сам почему-то сел за соседний стол. Мы с мамой заказали мороженое и коктейли, и ещё разных пирожных и десертов со взбитыми сливками.
Пока мы обсуждали меню, к папе за столик села незнакомая женщина. На самом деле, я сразу узнала её. Это была девушка с малышом со стены Роберта. Только она была какая-то … несвежая, что ли? Но губы у неё были накрашены так же ярко. Я была так заворожена этим красным ртом, его движениями, что совсем не слушала маму. Вот эти губы раздвинулись в улыбке, обнажая ровные, белоснежные зубы. Это было красиво, но сама улыбка показалась мне резиновой. Вот уголок рта сдвинулся. Я попробовала сделать так же и почувствовала недоумение и любопытство. Мелькнул розовый язык – нижняя губа увлажнилась и почти сазу же губы растянулись в улыбку, уже не такую резиновую, а чуть смущенную… Внезапно губы просто окаменели, потом их исказило выражение досады. Или раздражения. Я не поняла. Эмоции мелькали слишком быстро. Потом губы сжались в одну линию, около них мелькнула салфетка, стирая помаду – и эти ярко-красные губы, вместе со своей хозяйкой так быстро исчезли, что я даже не успела заметить куда. Я перевела взгляд на папу. Что с ним творилось?! Его обычно веселое лицо было темным от гнева. Он сидел, медленно разжимая кулаки, пальцы были белыми и не слушались его. Он рванул ворот рубашки и верхняя пуговица отлетела и ударилась о бокал. Я и не заметила, как к папе уже подошла мама, обняла его за плечи и зашептала что-то в ухо. Папа кивнул, но остался сидеть неподвижно. Тем временем мама расплатилась с официантами и потянула папу на улицу.
Мне так хотелось расспросить отца, о чем он разговаривал с дочкой Роберта, почему так разозлился на неё, но я понимала, что никогда не узнаю ответов на эти вопросы. Папа, как всегда, скажет, что мне об этом лучше не знать. А мне так хочется! Я всегда думала, что самое интересное взрослые при детях не говорят. Что у них, у взрослых, свои секреты, или даже свой, одним им известный язык. И вот когда они укладывают своих деток спать или отпускают их гулять, то сами обсуждают друг с другом разные интересности. Иначе, зачем им внезапно замолкать, когда дети неожиданно входят в комнату? Или говорит
