меня единственная, я хранил ее на дне ящика с продуктами, а он, гляди, раскопал. Сажусь на кровать и говорю:
— Сейчас же положи на место!
— Кого? — не понял Калипух.
— Мед положи, говорю! Или глухой?
На лице моего напарника растерянность и удивление:
— Ты что, чокнулся? Мне только побрызгать все это. Соболь на мед знаешь как идет. Потом я тебе отдам сколько хочешь.
— Не нужно мне ничего отдавать, а банку сейчас же поставь, где взял. И вообще, с сегодняшнего дня ничего моего не трогай. Я твоих пилы и топора не трогаю, не касайся и ты моего. Ни вещей, ни продуктов. Что сам привез, то и ешь. Поросят этих или что там у тебя еще припасено.
— Ясненько, — выпрямился Федор, затем прищурил глаза, наклонил голову и спросил: — Это тебе Мамашкин напел?
— Найда.
— Не понял. Какая еще найда?
— Обыкновенная. Сеттер-контейнер или как там ты ее называл? Та самая, что ты в ловушке на приманку приспособил.
Глаза у Федора округлились, голос сразу же сел:
— Так это ты, значит, по моим капканам шарился? Да я тебя за это! — Он размахнулся банкой, которую все еще держал в руке, и запустил в меня.
К счастью, между нами оказалась одна из двух металлических стяжек, которыми был укреплен вагончик. Банка хлопнула о стяжку, мед и стеклянное крошево брызнули мне в лицо. Острый осколок попал в бровь, рассек ее, мгновенно кровь залила глаз, побежала по щеке и частыми каплями застучала о прибитый к полу лист жести.
Я кинулся к Федору и изо всех сил ударил его в лицо. Он стукнулся о стенку, затем поймал меня за руку и стал ее выкручивать. Сначала мне показалось, что он просто хочет удержать меня, чтобы я не ударил его второй раз. Я тяжелее Федора килограммов на тридцать, да и посильнее, конечно же, он понимал, что вот так в драке ему со мной не справиться. Но тут он присел, выставил локоть вперед, и я сообразил, что он хочет применить какой-то прием. Все еще держа руку у Федорова подбородка, я всем телом навалился на него, он ступил назад, споткнулся о ведро и, выбив дверь, полетел с крыльца. Не успел Федор подхватиться, как я навалился на него, придавил к земле и зачем-то принялся кричать:
— Будешь? Будешь? Будешь?
Услышав хриплое «Пусти, падла. Больно!», я тряхнул его посильнее, еще раз крикнул: «Будешь?» — и поднялся. Федор перевернулся на живот, на четвереньках кинулся в вагончик. Там сдернул висящее у порога ружье, переломил его и протянул руку к патронташу. Я видел все это одним глазом, к тому же в вагончике полумрак, но сразу же сообразил, что к чему. В один прыжок перелетел крыльцо, притиснул Федора к кровати и стал выкручивать ружье из его рук. Это удалось мне довольно легко, и я изо всех сил грохнул прикладом в стену вагончика. Приклад развалился на куски, но мне этого показалось мало. Я подскочил к кровати и принялся лупить остатками ружья о спинку до тех пор, пока та не прогнулась, а у меня в руках не осталось помятых стволов.
После этого мы долго сидели, каждый в своем углу. Я, пытаясь унять кровь, прикладывал ко лбу полотенце, а Федор просто смотрел на разбросанные по вагончику остатки ружья. Догорела и потухла свеча, где-то прошумела машина, хлопнул далекий выстрел, а мы все сидели.
Наконец Федор завозился, ступнул несколько раз по вагончику, заскрипел кроватью. Я подождал, пока он уснет, вышел на улицу, разжег костер и принялся готовить ужин.
Бровь почти не кровоточила, зато опух и болел палец, который я вывихнул о Калипухову скулу. В коробке с лекарствами я отыскал йод, прижег бровь и, поставив у костра два пустых ящика, начал складывать туда продукты. Как бы то ни было, а все, что мы едим, покупалось за мои деньги. Федор что-то не торопится вносить свою долю. Я думал, закончим мои припасы и примемся за Федоровы, а у него… поросята.
Сложил в ящик консервы, сало, сумочки с макаронами и крупами, отнес все в палатку. Затем туда же переправил картошку, хлеб и даже флягу с молоком. Застегнул палатку и принялся за ужин.
Утром поднялся раньше Федора и принялся устанавливать печку в вагончике. Минут через двадцать проснулся Федор. Он долго лежал, искоса наблюдая за мной, затем уселся на кровать и бодрым голосом воскликнул:
— Надо же, дураки, передрались! Ты тоже хорош. Я, скажем, был выпивши, а ты чего не сдержался? В тайге так нельзя. Что, замерз сегодня ночью? А меня с похмелья хоть на Северном полюсе спать уложи — ничего не помню.
Я пропустил его слова мимо ушей и, стараясь глядеть в глаза Федору, сказал:
— Хватит придуриваться. Трезвый ты или пьяный — мне до лампочки. Дождемся Шурыги и распрощаемся. Не знаю, кто из нас уедет, но так или иначе охотиться тебе здесь не удастся.
— Продашь? — еле сдерживая себя, прохрипел Федор.
— Не знаю. Но капканы сегодня же сними, слишком много чести подставлять из-за тебя голову. И еще: с сегодняшнего дня каждый ест свои продукты. Я свое спрятал, и не вздумай тронуть. Ешь лосятину или что там у тебя в припасах имеется. Я к тебе в мешки не заглядывал.
— Ну ты даешь! — растерянно проговорил Федор. — Значит, водку мою выпили, колбасу съели, а теперь «любовь прошла, калоши жмут, и нам с тобой не по пути»?
— Вот-вот. Не по пути. А за водку ты у меня мальмы килограммов тридцать на приманку выбрал. Если по рублю — и то на шесть бутылок хватит, я же больше одной, наверное, и не выпил. Можешь считать, что мы в расчете.
Последние слова я сказал уже у порога, хлопнул дверью и ушел к скалам. Карниз под ними припорошен снегом, идти по нему опасно, да и делать там нечего. Лучше взберусь наверх и посмотрю спиннинг. Мамашкин говорил, чем выше поднимаешься над водой, тем лучше через нее видно.
По реке проплывают ледяные поля. На перекате они ломаются и, вздымаясь над водой, ярко сверкают на солнце. Я пристраиваюсь под той же лиственницей, за которой прятался от вертолета, и пытаюсь разглядеть дно Чилганьи, куда уронил спиннинг. Густая шуга лишь на мгновение открывает то россыпь камней, то лежащую под водой иву, то хвосты темно-зеленых водорослей. Спиннинга не видно. Как раз в том месте, где я его уронил, река прижимается к скалам и бежит так стремительно, что вскипает пена.
Чуть ниже по течению раздался всплеск. Смотрю во все глаза, но вижу только отраженные водой скалы, высокие лиственницы и летящую над ними кедровку. Снова плеснуло. Полукружья волн побежали к берегу, закачались собравшиеся у приплеска лиственничные хвоинки. Спускаюсь чуть ниже и сразу же замечаю несколько крупных рыб. «Пожарники». Их целая стая. Кружат по плесу, плавают туда-сюда. А посредине самка. Приклеилась ко дну и не шелохнется.
Бобков говорил, обычно на каждую икрянку приходится один «пожарник». Бывает даже меньше. Природа беспощаднее к самцам, и они чаще гибнут. Наверное, рыбинспектор все это сочинил. А может, вот здесь из-за меня все вышло наоборот. Приплыло к скалам сотни три икрянок и столько же «пожарников», я икрянок выловил, а самцы остались ни с чем.
Бросаю последний взгляд на все еще кружащих рыб и отправляюсь к стану. Из трубы над вагончиком поднимается дым. Значит, Федор дома. Наверное, варит обед. Палатка по-прежнему тщательно застегнута. Представляю, как он психовал, когда понял, что я на самом деле отделился от него.
Федор сидит у стола и внимательно глядит на меня. Под глазом у него приличный синяк, нос припух. Ну и морды у нас! Ни дать ни взять настоящие пираты с клипера «Санта-Маруся». В общем-то, вид у Федора довольно покаянный, наверняка он готов в любую минуту пойти на мировую, но я этого не хочу. Молча прохожу к своей кровати, снимаю куртку и принимаюсь хозяйничать. Приношу из палатки кастрюлю, ставлю рядом с бидончиком Федора, наливаю в нее воды.
Положеньице. Никогда не думал, что можно вот так. Рассказать людям — не поверят. С каждой минутой отчуждение между нами растет. Ходим, сопим, по очереди подкладываем дрова в печку, по очереди мешаем варево, только каждый в своей посудине.
Картошка сварилась, добавляю в кастрюлю полбанки тушенки, крошу луковицу. Наливаю тарелку,
