Медведь снова бросился к щели, из которой пробивался свет от моего фонарика, и ударил лапой по переборке, реванув при этом так, что я сжался от страха.
Нет, сейчас мне по-настоящему ничего не разглядеть. Только зря буду беспокоить зверя. Подожду утра и попробую что-нибудь сообразить…
На этот раз я уснул сразу же, как коснулся головой подушки, и проспал до утра. Вагончик совсем остыл, вода в ведре схватилась ледяной коркой, в углу выступил иней. Нужно было растопить печку, но я не стал возиться с нею, торопливо оделся и вышел из вагончика.
Опустил в карман кусачки, проверил, с собою ли нож, взял в одну руку свернутую кольцом веревку, в другую — багор. Можно отправляться.
Правду говорят, утро вечера мудренее. Вчера я был в полной растерянности, а сейчас совершенно точно знаю, что мне делать с медведем. Попытаюсь зацепить Рыжего за петлю и подтяну к стенке. А потом кусачками по одной-две жилки перекушу трос. Если багор не пролезет, расширю дырку топором. А то, что медведь будет прыгать и реветь, — не так, собственно говоря, и страшно. Свою силу он давно поистратил. Сколько дней без еды и питья, к тому же все время пытался вырваться на волю.
В этот раз Рыжий отнесся ко мне более терпимо. И рычал не так громко, и бил в стенки потише. Может, сумел разглядеть меня и узнал, а может, просто как-то там понял, что я желаю ему добра. Не зря же его считают самым умным зверем в тайге. Правда, я не подходил к бойнице, а осторожно заглянул в щель у кривого бревна. Рыжий стоял спиной ко мне. По-прежнему на его боку змеился длинный трос, сама же петля утонула в густой шерсти. Меня встревожило и напугало другое. Рыжий стоял на трех лапах. Четвертая от самого плеча была залита кровью и висела словно бревно. Кровью были забрызганы и щепки на полу ловушки. Отпускать в таком виде на волю медведя нельзя. Он ни за что не ляжет в берлогу и станет шатуном. А как известно, еще ни один шатун не дожил до лета. Его убьют охотники, или разорвут волки, или он сам погибнет от голода и холода. К тому же шатун очень опасен и может погубить не одного человека. Придется зиму продержать его здесь, а чтобы не замерз, построить рядом крепкую берлогу из бревен, завалив для тепла ветками и снегом. Кормить буду рыбой. Сейчас отправлюсь к Алексею Петровичу и попрошу продать всю его мальму. У меня есть тысяча триста рублей, хватит не на одну тонну, а потом Мамашкин привезет с фермы какой-нибудь падеж. Подключу Шурыгу, объясню, что и как, тот обязательно выпросит для Рыжего дохлую корову. Уж в чем, а в этом бригадир у нас надежный.
Но сегодня главное — застать Алексея Петровича у проток, а то уедут, и придется бежать за ними к лесозаготовительному участку. Рыжий пусть потерпит. Он припас жиру на целую зиму, пять-шесть дней без еды не страшны даже для человека. Вот попить бы ему не мешало. Наверняка у него от ран поднялась температура. Обхожу ловушку и принимаюсь бросать комки снега прямо в бойницу. Рыжий рычит, грызет бревно, но я его не боюсь и даже пытаюсь разговаривать с ним…
На стане не задержался. Сунул в один карман завернутые в газету деньги, в другой — кусок приготовленного Мамашкиным копченого сала, хлеб, спички и отправился.
Иду и проклинаю всех подряд. Калипуха — что насторожил ловушки; Шурыгу — что подобрал такую «кадру»; Мамашкина — что подговорил Калипуха заготавливать медведей, Алексея Петровича — что прикормил Рыжего и отучил бояться людей, Бобкова — что не выловил вовремя всех браконьеров, в том числе и меня.
В этот раз я шел Виталиевым следом, пока впереди не замаячила палатка. У моих соседей дым коромыслом. Еще издали слышу музыку, веселые голоса, звон посуды. Ни трактора, ни тележки не видно.
В палатке Алексей Петрович, Виталий и еще четверо мужчин. Среди них я узнаю того усатого, что стоял на берегу с ружьем, когда его напарник очищал сеть из ивовых листьев. Все расположились вокруг заставленного бутылками и едой стола. Один Виталий лежит на топчане, положив обутые в белые шерстяные носки ноги на его спинку, и крутит регулятор транзистора.
Меня встретили восторженно. Особенно радовался Алексей Петрович. Он бросился ко мне так шустро, что перевернул стоящее у порога ведро. Вода с шумом пролилась на пол, но Алексей Петрович, не обращая на это никакого внимания, облапил меня и принялся целовать.
Виталий подхватился с топчана, сует мне кружку с вином и требует подтвердить, какого налима мы выудили на «нанайку». По-видимому, здесь долго шел спор относительно этого налима, потому что все примолкли и с любопытством поглядывали то на меня, то на Виталия. Я быстро вник в ситуацию и показал размеры налима, на всякий случай завысив их раза в полтора. Наверняка попал в точку, потому что Виталий заулыбался и победно стиснул мне руку.
Скоро я сидел в общем кругу и принимал участие в прощальном обеде по случаю закрытия рыболовного сезона. С минуты на минуту придет трактор, и Бобков может спокойно спать до следующего сезона. Вчера им отвели новую лесосеку, там леса кубов три — три с половиной тысячи, и до распутицы его нужно не только спилить, но и вывезти хотя бы к трассе.
Я пил, закусывал вместе со всеми, смеялся над чужими шутками и что-то рассказывал, но мысли вертелись вокруг Рыжего. Как он там? Наверное, пора бы рассказать, зачем я пришел сюда, но как начать — не представляю.
Мое состояние заметил Алексей Петрович. Он взял со стола начатую бутылку с вином, два стакана и сказал:
— Погуляйте-ка, мужики, без нас. Мне с человеком поговорить нужно, — кивнул мне и вышел из палатки.
У самого обрыва дымится шашлычница. Рядом четыре перевернутых вверх дном ящика. Мы сели на ящики, Алексей Петрович разлил вино, поднял свой стакан, посмотрел на солнце через него:
— Чистый мускат! Я вино люблю, оно мне виноград напоминает. — Затем все тем же тоном спросил: — Ну, что там у тебя стряслось? Снова что-то с Федором?
— Нет, с Калипухом все нормально. А вот с Рыжим очень даже паршиво.
— Не понял, — посмотрел на меня Алексей Петрович.
— Что здесь непонятного? — с досадой проговорил я. — Сидит Рыжий в Федоровой ловушке с перерезанной лапой, да еще и с тросом через всю талию.
— Рыжий? — привстал Алексей Петрович. — Медведь, да? Чего он там оказался?
Я рассказал Алексею Петровичу, как Федор настроил здесь ловушек, как хотел заколоть пикой, а затем придавить лиственницей попавшего в петлю Рыжего и что из этого вышло.
Алексей Петрович помассировал переносицу, внимательно посмотрел на меня:
— Ну и что ты будешь с ним делать?
Я пожал плечами:
— Не знаю. Нужно сначала трос снять и кормить, пока лапа не заживет или уже до самой весны. Я к вам вот почему, мне рыба нужна. Вы в прошлый раз говорили, что можете продать тонны две. Так я куплю. У меня деньги с собой.
Алексей Петрович прикрыл глаза, снова открыл их и, растягивая слова, удивленно переспросил:
— Две тонны мальмы? А ты хоть представляешь, сколько это стоит, две тонны?
Я снова двинул плечами:
— Бог его знает. Наверное, рублей восемьсот, может, тысячу.
— Нет, братец ты мой, подороже. Мы в торгконтору ее по рубль тридцать сдаем. Так что считай теперь сам.
Я прикинул и удивился. Две шестьсот. Нет, таких денег мне не собрать. А без рыбы его не прокормить.
Алексей Петрович наклонился над жаровней, бросил в нее несколько щепок.
— Тебе денег в самом деле не жалко?
Я полез в карман, достал сверток, протянул Алексею Петровичу:
— Здесь тысяча триста. Можете сразу взять. Честное слово, ни капельки не жалею, даже наоборот. Что, не верите?
Алексей Петрович замахал руками:
— Да верю-верю. Только спрячь их. Ты что, думаешь всю зиму здесь просидеть?
— А что здесь такого? Я три года в Лиственничном прожил, считай, безвыездно. Наледь дорогу перекроет, — и месяца два ко мне никто и я ни к кому. Чистый тебе Робинзон. Если бы не радио, можно
