Нормальный, короче.
Виталий несколько раз поджидал нас, потом убежал вперед, оставляя на снегу цепочку продавленных почти до самой земли следов. Наконец за снежной кисеей проглянули выкрашенные в желтый цвет стены нашего вагончика. Над трубой поднимается дым. Виталий, наверное, уже хозяйничает. Стряхиваем приставший к сапогам снег, я с чувством радушного хозяина пропускаю Алексея Петровича вперед. Он открывает дверь и… пятится. Ничего не понимаю. Говорю ему, чтобы смело располагался и все такое, он с обидой глядит на меня и наконец переступает порог. Вхожу следом и застываю у двери. На кровати, рядом с лежащим на животе Калипухом, сидит Бобков и с удивлением глядит на Алексея Петровича.
Виталий склонился к горящей печке, курит, пускает дым в открытую дверцу и делает вид, что все его совсем не касается.
Я обогнул Алексея Петровича, поздоровался с Бобковым. Тот задержал мою руку в своей и кивнул в сторону растерявшегося гостя:
— Ну и отчаянный ты мужик, честное слово. Я Вайцеховского уже месяца три мечтаю встретить, а ты с ходу всех в кучу собрал.
Алексей Петрович сделал удивленное лицо.
— Меня? Да вы, товарищ Бобков, только бы намекнули, я сразу бы и прискочил.
— Во-во, — закивал головой Бобков. — Я, чтобы намекнуть, гнался за вами от Новых озер до самой трассы. Ну да ладно. Знаете, на время Олимпийских игр всякие там войны категорически запрещались. А у нас человек в беде. — Затем повернулся к Федору, что внимательно глядел из-под навернутого на лоб обрывка простыни. — И смех, и грех, и горькие слезы. Рыбинспектор и браконьер собрались, значит, на врачебный консилиум. Как в таких случаях говорят: «Будем лечить, или пусть живет»?
Мне кажется, против вчерашнего Федор заметно потяжелел. Несем с Виталием носилки всего ничего, а руки уже отваливаются. К тому же в носилках остался сучок, и, как ни приноравливаюсь, он колет в ладонь. Идти скользко, дорога в кочках, я из-за носилок не вижу, куда ставить ногу. Того и гляди, загремишь вместе с Федором.
Бобков и Алексей Петрович чуть поотстали. У одного — скатанные в рулон одеяла, у другого лом. Сегодня ночью Бобков ехал с проверкой, увидел мою записку и завернул к Хилгичану. Проскочил от развилки километр, сунулся в ручей и застрял. У берегов уже приличный лед, к тому же берега обрывистые. Пришлось бросать машину среди ручья и добираться к Хилгичану пешком.
Федор лежит на животе, чуть свесив голову с носилок. Облепленные снегом веточки касаются его лица, но он не отклоняется и не вытирает зависшие на носу и бороде росинки. Может, у него температура и он не замечает холода?
Сегодня мы не перекинулись и словом. Я не знаю, о чем он говорил с Бобковым, но по тому, как рыбинспектор вопросительно посматривает на меня, догадываюсь, что у него ворох вопросов. Пока Алексей Петрович вместе с инспектором врачевали Федора, мы с Виталием делали носилки, готовили завтрак, убирали под навес разбросанный по двору инструмент. Меня тревожила мысль: видел ли Бобков лежащие у вагончика капканы? Я-то в прошлый раз заверял его, что никогда не занимался охотой и вообще не уважаю это занятие.
У штабеля припорошенных снегом бревен остановились передохнуть. Дальше Федора понесли Алексей Петрович и Виталий. Как только они подняли носилки, Бобков придержал меня за плечо:
— Не торопись. Хотел кое-что спросить. — Подождал, когда Алексей Петрович с Виталием отошли, и продолжил: — Так из-за чего все-таки вы передрались?
Я пожал плечами:
— Выпили, поругались, он пьяный за ружье схватился, ну а я ждать не стал.
— А капканы чьи? Ты же говорил, что не занимаешься охотой.
— Калипуха капканы. Чьи же еще? Но у него охотничий билет и ружье его.
Бобков помолчал, провел глазами пролетавшую над дорогой кедровку и заговорил снова:
— Никак не пойму я тебя. Человек ты как будто серьезный и в тайге не первый день. А вот с какой стати Калипуха покрываешь — неизвестно. То, что на него ни с того ни с сего напал медведь, — шито белыми нитками. Не о еде он в эту пору думает, а о том, как бы половчее в берлогу нырнуть. С другой стороны, я с самой весны кроме Рыжего здесь других медведей не встречал, подранков в этом году вообще не было. А Рыжему хоть на хвост наступи, ни за что не тронет. Ну, рявкнет пару раз для приличия, пугнет как следует, а так он смирный.
— Вы что, не верите, что Федора порвал медведь?
Бобков махнул рукой:
— Да верю, верю. Но не пойму, с какой такой стати порвал? Может, он в него стрелял или еще что. Ты у Федора другого ружья не видел?
Я принялся заверять, что у Калипуха больше ружья нет, но Бобков только махнул рукой и с горечью сказал:
— Темните вы все. Ну да бог с вами. Одного унесли на носилках, глядишь, и ты что-нибудь выгадаешь. — И ускорил шаги, давая понять, что больше говорить нам не о чем.
Федору в кабине ехать нельзя. Она у Бобкова рассчитана на двух человек, а Калипух может только лежать на животе, да и то с вытянутыми ногами. Хорошо, что в кузове Бобкова лежит брезент и пара замусоленных матрацев, а мы захватили ватные одеяла. Уложили Федора, завернули в одеяла, прикрыли сверху брезентом. Бобков ведет машину, стараясь обогнуть каждую колдобину, да здесь и без колдобин не очень погонишь. Снег сыплет так густо, что «дворники» не успевают прочищать стекла.
Через каждые двадцать — тридцать минут притормаживаем узнать, как дела у Федора? Сначала он говорил, все нормально, потом пожаловался на ноги. Одна затекла, другая мерзнет. Пришлось останавливаться, перематывать ему портянки и устраивать поудобнее.
Когда поехали снова, Бобков вдруг спросил:
— Слушай, помнится, в прошлый раз я видел у вас собаку. Мы ее там в панике не забыли?
— Нет собаки. Утонула, — ответил я.
— Чего-о? — Бобков обернулся и с подозрением разглядывал меня до тех пор, пока машину не тряхнуло на выбоине так, что я стукнулся головой о крышку кабины. Щупаю затылок и говорю Бобкову:
— Серьезно — утонула. Чего здесь непонятного? Этот вот, — кивнул я в сторону кузова, — заставил ее бутылку из ручья вытаскивать, а там лед. — И я рассказал Бобкову, как Найда облизывала пьяного Федора, когда тот свалился с кровати, как рычала на меня, не давая уложить его в постель, и как ее потом тащило подо льдом, а мы не могли выручить.
— За это и подрались? — спросил Бобков.
Я кивнул:
— В основном за это.
— Да-а, дела. А я-то думал, как теперь Рыжий будет прорываться мимо вашей стоянки? Собака, считай, на дороге.
…К совхозу подъехали за полночь.
— Куда будем выгружать твоего медвежатника? — спросил Бобков.
— Наверное, к Мамашкину. Он у него почти месяц жил, там и вещи. А утром в больницу. Ночью-то возиться с ним некому. В крайнем случае, позвоню в медпункт, может, кто дежурит.
Минули мастерские и остановились у дома Мамашкина. Я выпрыгнул из кабины и постучал в окно. С минуту никого не было слышно, потом в коридоре загорелся свет и на крыльце появился Мамашкин. Увидев меня, он радостно хихикнул, облапил и прижался щекой к моей голове.
— Молодец, что приехал. А я все собираюсь, да как-то не получается. Заходи. Сейчас с дороги для сугрева по стопке пропустим. У меня с самого утра нос чесался.
Я придержал Мамашкина за руку:
— Обожди, Коля. Я не один. Понимаешь, Калипуха медведь порвал.
— Насмерть? — глаза у Мамашкина расширились.
— Да нет, живой, только пораненный очень.
Я рассказал Мамашкину, как Федор поймал медведя, как хотел заколоть, а потом убить лесиной и что
