проделок было много… верно, при случае еще вспомню и опишу.
Еще в школе, как я упоминала, за мной было много серьезных ухаживателей, т. е. таких, которые имели намерение жениться на мне, но школьная, первая любовь долго меня удерживала, и я ни на кого не обращала внимания. Но как я ни была хитра, а старый, опытный ум меня перехитрил! Это я говорю о моем покойном муже Илье Васильевиче Копылове-Орлове. Его род начинается от казанского царя, и в гербе — казанская корона. Впоследствии его предки были новгородские помещики, и он воспитывался в Горном корпусе, почти одновременно с В. А. Каратыгиным, но был много его старше. Так он рассказывал мне свое прошлое: «Не удивляйся, что я иногда бываю вспыльчив, своеволен и подчас слишком строг. Я рос, с малолетства не зная над собой никакой воли. Отец мой был долгое время сумасшедшим, матушка — убитая горем!., а старшую сестру я никогда не слушался… и выделывал над ней разные проказы. Однажды девушка чесала ей волосы — а они были длинные, гораздо ниже пояса… девушка куда-то вышла, сестра, сидя перед зеркалом, читала книгу, а я тихонько подкрался, завязал кругом ножки стула прядку волос… выполз… и вдруг опрометью вбежал, крича: «Аи, аи, аи!.. Матушке дурно, сестра, беги… беги скорей!» Та бросилась как сумасшедшая, и прядка волос осталась на тяжелом стуле! Rue, как будучи 5 лет, во время сильной грозы, с гремучим змеем в руках, он бросился в лес и радовался, слыша, как старая няня с воплем и слезами ищет его!.. И странно — он был совсем не злой, но неудержимо избалованный человек! В корпусе был своеволен, настойчив, а между тем товарищи его любили и ни один, бывало, не проедет из Сибири с караваном, не повидавшись с ним или не посетив нас. Учился хорошо, но по-французски говорил ужасно! «D fait beau temps»[33] он говорил: «Иль фобо там». И все другое так же. Мне всегда было совестно за его французский язык. В той же Новгородской губернии, не в дальнем расстоянии, было имение Бердниковых: там было три сестры, и в среднюю, Анну Ивановну, он был долго влюблен. Когда кончил курс и был оставлен офицером в корпусе, сватался за А. И., но родители, слыша о его характере и деревенских похождениях, не решились отдать за него дочь и отказали. Но такому отчаянному это не помешало: он уговорил своего зятя, мужа сестры своей, Петра Макаровича Теглева помочь ему увезти А. И. Сказано — сделано! С ней он давно был в переписке; назначили день, все приготовили в церкви, убрали дом в его опустевшей усадьбе и, благополучно обвенчавшись, приехали домой… Не помню, успела ли она примириться с своими родителями?., но знаю, что через 6 недель после свадьбы она умерла! Иль<я> Вас. был в отчаянии! Оставил службу, за бесценок продал свое родовое имение и поехал на Кавказ с непременным желанием «подставить лоб под пулю!» — это его выражение. Проезжая через Москву, он счел долгом заехать к князю Ивану Алексеевичу Гагарину, мужу известной, знаменитой в свое время артистки Ек. Сем. Семеновой, в доме которых в Петербурге он был прекрасно принят и часто, на домашних театрах, играл с Ек. Сем., и очень удачно. Князь И. А. принял большое участие в его горе, стал уговаривать пожить в Москве, развлечься… познакомил его с директором театра Ф. Ф. Кокошк., и общими силами уговорили его сыграть хотя один раз! Если не будет успеха и он не пожелает остаться — никто не может его приневолить; а чтобы не пострадала от неудачи «дворянская» фамилия, то взять другую. Ил. Вас. согласился, Ф. Ф. назначил ему фамилию — Орлов. Дебют в трагедии «Минин и Пожарский» был блестящий! Любовь к театру, присущая всем воспитанникам Горного корпуса, молодость, затронутое самолюбие взяли свое: он решился остаться, хоть на время, но это доброе время умеет находить лекарство и залечивать глубокие скорби! И. Вас. вступил на службу, когда я была еще очень небольшая и вылетала из чаши, когда он представлял Илью-богатыря. Нас, маленьких, очень любил, ласкал, на репетициях кормил булками, кренделями, а иногда пряниками и конфектами. Мы все звали его дедушкой! А когда мне было 16–17 лет, он умел так вкрасться в мою доверенность, что я поверяла ему горе и радость! и передавала, прося совета, все сердечные тайны!
Когда мне было 13–14 лет, Д. Т. Ленский влюбился в меня, по самому пустому случаю, на поздней репетиции, которая была после спектакля, а это у нас зимой случалось очень часто. Каждую неделю бенефисы; для них ставятся новые пиесы, а утром репетируют то, что играется вечером. Поэтому, по общему соглашению артистов, особенно которого актера-бенефицианта больше любят товарищи, они объявляют начальству, что желают репетировать после спектакля, и играющие остаются, а прочих привозят. И это удовольствие продолжается с 11–12 до 2 и 3 часов ночи. Нас, восп<итанниц>, конечно, не спрашивают, а просто после ужина привезут, да еще сами бенефицианты да дедушка и др. актеры нас подкармливают. Вот на такой-то репетиции пьяный актер Афанасьев (а он часто этим занимался) поссорился с Ленским и начал дразнить его, смеяться над ним… до того, что наш слабохарактерный Дмитрий Тимофеевич просто в слезы… Нам, девочкам, стало жаль его! Мы улучили минуту, подозвали к себе, и я начала уговаривать его: «Как вам не стыдно обижаться и связываться с ним! Посмотрите, он совсем пьян… не говорите с ним, останьтесь с нами!..» Так и было: Афанасьев подходил к нам, приставал, но мы Д. Т. не давали возможности отвечать и сами выказали ему совершенное презрение! Наш Д. Т. совершенно растаял… не знал, как всех благодарить, особенно меня, к которой запылал долголетней страстью! И чтобы больше нас отблагодарить, вдруг предлагает какого-то очень хорошего курительного табаку; мы не хотели брать, но Таня Карпакова, зная, что ее жених, как и другие воспитанники, тихонько покуривает — взяла табак и начала с того, что выпросила у Кости Богданова трубочку и, приглашая нас, сама начала дурачиться… Бывало, тихонько набьет трубочку, шепнет 2–3 подругам, и каждая, поочередно, вдохнув в себя дым, выпускает или в печку, или в форточку, или прямо в коридор. Несколько раз случалось — войдет инспектриса и удивится, слыша табачный дым; спросит, а мы в ответ: «Ел<изавета> Ив<ановна>, сейчас приходил швейцар, это, верно, от него так пахнет!» Видимо, она нам не верила, приказала строже следить, но, к счастью, нас не поймали! Четверточка была нам ненадолго, да от нее Таня отделила любезному, и он говорил, что это прекрасный турецкий табак. Мне никогда не нравилось курение, и теперь, когда почти все дамы курят, я не могу преодолеть моего отвращения к этому пустому, неженскому занятию. Вот, со времени нашей удачной заступы, Д. Т. таял передо мною, приклеивая в церкви свечи, где я стою, подружился с братом и, когда я бывала дома у родителей по болезни, — часто приходил к нему. Вскоре ему пришлось нечаянно жениться! Вот как было дело. В то время был прекрасный переводчик водевилей и друг, пиес Александр Иванович Писарев, дворянин. С ним жила танцовщица Елена Ивановна Иванова. Очень милая и добрая женщина! Они любили друг друга; говорили, что А. И. хотел жениться на ней, но она, видя его болезнь (он был в сильной чахотке), всегда отклоняла это, боясь, что неудовольствия его родных за этот брак могут усилить болезнь и ускорить его смерть! Она посвящала ему всю жизнь, покоила… берегла его… но неумолимая смерть рано взяла свою жертву! И не только Ел. Ив., но все, кто знал его, жалели о потере такого доброго, честного и полезного человека! Один только Д. Т. Лен., как человек, не щадивший для красного словца ни друга, ни отца, да еще, м<ожет> б<ьпъ>, как имеющий в А. И. сильного соперника по части переводов и переделок пиес с французского… Только, чуть ли не во время отпевания, он сказал какой-то очень гадкий пасквиль в стихах на бедную и без того убитую горем Е. Ив. Все товарищи стали его бранить… доказывать, как неблагороден, бессердечен и низок его поступок!.. И бесхарактерный Ленский придумал средство поправить его и начал ухаживать и свататься за Е. Ив. Она долго не соглашалась… но убежденная своими родными, которые, сказать правду, не совсем честно жили: старшая сестра была замужем и в то же время, с позволения мужа — из корысти была игрушкой старика екатерининских времен кн. Юсупова. Я его очень помню: он очень любил театр, часто посещал его, и его ложа, направо от зрителей, рядом с директорской, была от других отделена перегородкой, украшена обоями, мебелью и лампой. Князь, с длинными белыми волосами, зачесанными назад, по старинной моде, приезжал в театр в красном бархатном халате, подбитом горностаем, и в черных бархатных сапогах. Как-то на Светлой неделе я, еще очень маленькая, играла, ему понравилось и он попросил привести меня к нему в ложу: поцеловал меня и подарил маленькое, фарфоровое яичко величиною с полвершка, на нем с одной стороны X В., с другой — незабудки… м<ожет> б<ьпъ> поэтому я, через 60 лет, и не забыла этого. Помню еще, что все большие смеялись и называли его скрягой!
Другая сестра Е. И., это уже я помню, жила с Голохва-стовым Николаем Павловичем, которого разоряла, что мне рассказывал впоследствии его брат Дмитрий Павл. А когда я уже была замужем, то по воле мужа принуждена была посещать Map. Ив., она тогда жила с Ляпуновым, а он был старый приятель с Ил. Вас. и, надо сказать правду, сильно ухаживал за мной… но я как будто не замечала. Ел. Ив. наконец согласилась выйти за Лен., м<ожет> б<ыть> желая честным браком поправить свое прошедшее и настоящее своих сестер. Но недолго пришлось ей мучиться. Характер Д. Т. был невыносим! Он начал упрекать ее прошедшим, придираться, злиться, и она скоро отправилась за своим другом, который ценил,
