9-го июня. Утром была разбужена приходом солдата, который пришел, чтобы сказать, что в ночь привезли ко мне раненых двадцать одного человека. Я поторопилась туда. Прежде всего освежила воздух ждановской жидкостью, потом всех расспросила: эти ранены во время блистательного дела с нашей стороны 6-го июня. Опасных только двое, стало бьпъ, мы кончили скоро. По просьбе доктора, я пошла с ним в дом губернского правления, где до трехсот больных! Бьпъ там один раз — довольно, чтобы никогда не забыть этих ужасов! Двух рядом не найдешь, чтобы не были без руки или без ноги, у двух оторваны челюсти, а у одного половина лица! Мой доктор делал несколько ампутаций и после сам перевязывал, а я ему помогала. Между последними был француз, у которого отрезали ногу. Видя в нем страдальца-человека, я точно так же и за ним ухаживала. В первом часу пришла домой очень усталая, напилась кофе и должна была, по просьбе хозяйки, ехать с нею к жиду смотреть привезенные вещи. Поехала и соблазнилась: купила семь рубашек полотняных, очень тонких, с шитыми воротами, и платила по три рубля за штуку. Это очень дешево! Еще купила некоторые вещи, и все очень сходно. Вечером ходила ко всем моим больным. Брошевской, благодаря Господа, лучше. Но бедный Емельянов, о котором я писала выше, кажется, не жилец. Он, голубчик, дал мне свои денежки спрятать, 2 р. 68 коп., с тем, чтобы, в случае смерти, переслать его жене. Я обещала, и он стал покойнее.
Утром он сподобился принятия Св. Тайн.
10-го июня. Утром посылала узнать об Емельянове, он жив, благодаря Бога. К себе в больницу призывала священника и одного больного приобщила. Он вчера ко мне прибыл, ранен и очень слаб. Во время служения помолилась хорошо Богу, а утром, признаюсь, не имею времени молиться, как привыкла, только не забываю прочитывать псалмы, равно и вечером. Тогда я читаю еще Евангелие. Сегодня опять отправила в транспорт двадцать человек, и только одному дала рубашку, а прочие ведь не лечились у меня, а только делали дневку. Чаем, разумеется, я их поила. После моего кофе написала к маменьке, к Николаю Ивановичу и к Ге-дерштерну (цензор). Здесь Зверев содержит театр и получил по какому-то недоразумению список пиес, которые не могут быть представлены на сцене без вторичного полного цензирования, и их означено до трехсот. Какие же между прочим? «Хороша и дурна», «Заколдованный Принц», «Ворона в павлиньих перьях» и пр., одним словом, пиесы, двадцать лет игранные, и новые, постоянно играемые. Я от себя написала письмо, приложила список и прошу г. Гедерштерна подписать его и прислать. Мне бы следовало также писать к Нордтвему, но я забыла, как его зовут, и прошу тебя, если будешь в городе, сходи и попроси от меня разрешить это дело без пересылки трехсот старых пиес, которых никогда и читать никто из них не станет. Должна кончить. Сейчас Зверев приедет за письмами, а мне пора к своим братьям давать лекарство. Про-ЩДЙ, родной мой! Чувствую, что ты и друзья мои молитесь за меня, грешную, иначе я слишком недостойна, чтобы получать такие милости от Господа Иисуса Христа! И если я до отъезда все выдержу, как теперь, то всей жизни мало будет, чтобы достойно возблагодарить моего Создателя! Да сохранит и помилует вас всех Господь и Его Пречистая Матерь!
Ваша душой и телом. Твоя П. Орлова. Мишелю и всем родным и друзьям мой поклон. Надеюсь, что Аг-рафена Тимофеевна приехала. Ее и Катю целую, детей благословляю.
10-го июня. Здравствуй, мой родной! Хоть минуточку побеседую с тобою. Очень устала. Огправя к тебе письмо во втором часу, твое получила в два, когда хозяин возле 10–12. Дети бледные, худые, оборванные, некоторые даже без рубашек. Я спросила, что за несчастные малютки, и он отвечал: «Именно, барыня, несчастные! Здесь малолетнее отделение Приказа общественного призрения. Месяц назад как у них умерла от холеры старушка, которая одна и берегла их. В настоящее время об них некому позаботиться. Я приношу им со стола корки, оставшиеся в богадельне, а здесь, на дворе, одна добрая женщина размачивает их в горячей воде и кормит малюток».
Когда мы разговаривали, то все дети, как чужоестадо, прижалось к стене, и вдруг отделяется дитя лет трех, подбегает ко мне и обнимает мою коленку… Я нагнулась и спросила: «Как тебя зовут?»— «Паша». — «Хочешь в Петербург?»— «Фочу!»— сказала она, устремив на меня свои огненные черные глазенки. И так сказала она это «фочу», что оно решило судьбу ее. Сделав вопрос не подумав, может быть, по внушению ее Ангела-хранителя, я решилась взять ее с собою. Придя домой, я нашла моих хозяев на крыльце за чаем и сказала, что беру сиротку из Пр<иказа> об<щественного> призр<ения>. Они стали отговаривать меня, говорили, что пробовали брать оттуда в услужение, но что оказывались очень дурные. Моя избранная или, вернее, меня избравшая, была так мала, что еще не могла очень испортиться. Хозяева пожелали ее видеть, и я велела привести. Подошла она только на улице, к крыльцу. На нее поглядели, я дала ей сухарь и кусочек сахару и отправила. Что же? Утром, встав, по обыкновению, раньше всех, я выхожу в галерею и вижу: на дворе, против моей комнаты стоит моя Паша! Я очень удивилась, видя, что все заперто, даже и подворотня заложена каменьями из страха, чтобы не убежали куры, утки и прочие птицы, до которых наш хозяин был большой охотник. Я спросила, как она прошла, и она молча показала мне на подворотню, в которой отодвинула камень во дворе и пролезла. И что странно: не пошла отыскивать меня по двору, а инстинктивно стала против моей двери и ожидала меня. С тех пор я уже не имела возможности отделаться от нее ни на минуту. По моему госпиталю она ходила, держась за мое платье, и все мои солдатушки полюбили ее. А когда мне надо было идти в другие дома, то просила маленькую хозяйскую дочь занять ее, иначе она поднимала страшный крик и бежала за мной по улице. А дома во время обеда свдела на скамеечке и кушала оставшееся на моей тарелке; во время моего отдыха, играя, засыпала, как собачонка, на полу: мне негде было положить ее. (Я потому не упоминала о ней в письмах к брату, боялась, чтобы они не стали отговаривать меня. А мне хотелось взять ее, как живой памятник моего пребывания в Крыму.) При долгом исследовании и переписке с вице-губернатором Браилкой насчет ее бумаг, я узнала, что родом она цыганка, что отец ее умер в Севастополе. Пропали все бумаги, а мать, бывши сослана за неимением паспорта, решилась оставить 6-ти месячную дочь в Приказе существенного призрения, потому что их сослали в ноябре 1852 года.
По совету с моим духовником, протоиереем Г. И. Дебольским, мы решились крестить ее условным крещением, чтобы иметь все нужные бумаги. В 1856 г., когда ей был 5-й год, ее крестили в церкви Синодального Митрофаньевского подворья. Надо упомянуть, что в то время жил на подворье преосвященный Феодотий, епископ Симбирский. Он вызвался быть воспреемником моей сиротки. Я, конечно, поблагодарила его, хотя не очень этому возрадовалась. В то же время был в Петербурге А. И. Казна-^в, который всегда приезжал из Москвы на Страстной деле, чтобы вместе говеть со своим неизменным другом ек* Макс. Княжевичем. И я имела намерение пригла-ь его в кумовья, не смея и мечтать о духовном родстве л дивным человеком Александром Максимовичем. Пред-ение преосвященного расстроило мои надежды. Но и милосердный Господь все устроил, даже свыше моего ожидания. Я заранее просила владыку назначить день крестин, высказав, впрочем, мое желание, что мне хотелось бы окрестить ее во вторник на Святой неделе, так как этот день особенно посвящается Пресвятой Богородице. Он согласился, сказав, что в воскресенье и в понедельник окончит свои визиты и в 10 часов все будет готово в его церкви для крещения.
Я все приготовила к этому дню. Пригласила брата и сестру с детьми и других родных на это духовное торжество и, конечно, распорядилась обедом и угощением для них. Как вдруг в 9-м часу утра горничная будит меня и говорит, что пришел келейник от владыки с просьбой отложить крещение до завтра. Я очень обрадовалась и без всяких объяснений велела сказать: «Хорошо». И сейчас же села к письменному столу и написала маленькую записочку такого содержания: «Преосвященный просит отложить крестины до завтра, но я не могу этого сделать и, не смея беспокоить добрейшего Александра Максимовича, прошу Вас, как старинного кума, окрестить мою цыганочку». И послала эту записку к Александру Ивановичу Казначееву. Они получили ее за утренним чаем. Алекс. Ив., прочитав ее, передал Алекс. Максимовичу со словами: «Тут и до тебя дело касается». А этот ангелу подобный человек, пробежав записку, обратился к Александре Христиановне (его свояченице), сказав: «Пожалуйте мне крест», и закричал лакею: «Закладывать коляску». Так что мой посланный возвратился с благоприятным ответом, родные также приехали, и мы все отправились в церковь.
Крестил мой духовник Г. И. Дебольский. Очень умилительно было смотреть, когда эту пятилетнюю девочку опустили в кадку, наполненную водой и прекрасно убранную белым коленкором и розовыми лентами, и когда священник три раза облил ей головку и я с моей горничной вынула ее в простыню, за ширмами одели ее в беленькое платьице, также убранное лентами, и, взяв ее за руки, повели кругом купели. Я не могу передать моей радости и умиления. Верная и детская ее душа поняла святость этой
