Какая-то гадкая см?сь изъ дыма, копоти, сырости, людского пота и испареній стояла въ воздух?… Лица, худыя и полныя, бл?дныя и красныя, старыя и молодыя, мелькали передъ глазами, какъ мелькаютъ деревья, столбы, поля, деревнюшки, когда смотришь изъ окна вагона во время быстраго хода по?зда…
Сосредоточиться, остановить вниманіе на какомъ-нибудь одномъ лиц? не было никакой возможности…
Разговоры окружающихъ меня людей, когда я н?сколько свыкся съ шумомъ и сталъ прислушиваться къ нимъ, велись по большей части на одну тему… Тема эта: — какъ пропился, какъ заработаю, куплю пиджакъ, брюки, найду м?сто… Или же: какъ и гд? забрала полиція, какъ «стр?лялъ», какъ жилъ на Хив?, какъ воровалъ…
Одинъ с?денькій, маленькаго роста старичокъ, на голов? у котораго была над?та порыж?вшая съ широкими полями шляпа, привлекъ мое вниманіе своимъ чрезвычайно симпатичнымъ лицомъ… Я подошелъ къ нему, и мы мало-по-малу разговорились… Онъ сид?лъ въ уголк?, не, выступ? окна, у самой двери и добродушно поглядывалъ съ улыбкой на толпу сновавшихъ мимо людей, покуривая коротенькую трубочку- носогр?йку.
Изъ его словъ оказалось, что онъ попалъ черезъ полицію за прошеніе милостыни и сидитъ зд?сь третій м?сяцъ, а когда выпустятъ — не знаетъ…
— Плохо зд?сь, — жаловался онъ мн?:- порядку н?тъ, работы н?тъ… вша по?домъ ?стъ… въ тюрьм? много лучше…
— А ты былъ?
— Эвося! ты спроси: гд? я не былъ?..
— Ч?мъ же тамъ лучше?
— Въ тюрьм?-то?.. Въ тюрьм?, я теб? прямо, какъ передъ Истиннымъ, скажу, для нашего брата, что въ раю пресв?тломъ…
— Да, ну! — воскликнулъ я, удивленный этимъ сравненіемъ…
— Вотъ те и ну… Не нукай, не запрегъ… В?рно теб? сказываю… Ты слушай: перво на перво чистота… спокойствіе, порядокъ… Умирать не надо!… А главная причина — харчъ: ?шь, пока брюхо не разопретъ…
— Плохо же теб?, должно быть, жилось на св?т?, - сказалъ я, глядя на его морщинистое, удивительно симпатичное лицо, — коли ты лучше тюрьмы ничего не находишь…
— Всего бывало, — отв?тилъ онъ, улыбаясь, — жилъ и жизнь изжилъ… Теперича мн? три тесницы да поверхъ крышку, бол? ничего и не надо!… Такъ-то, землячокъ!… На-ка-сь, курни… Чай, табачишку-то н?ту?..
Въ окнахъ начало св?тл?ть… Пришелъ ламповщикъ съ двумя привязанными къ боку на веревк? «ершами» и задулъ лампы… Въ столовой сд?лался полумракъ… Гулъ голосовъ какъ будто н?сколько стихъ… Люди, сид?вшіе на скамейкахъ за столами, спали, положа на нихъ головы… Не им?вшіе м?стъ, — а такихъ было большинство, — топтались въ этой полутьм?, какъ напуганное стадо овецъ…
Стало совс?мъ св?тло… День начинался ведренный, морозный. Солнечный осл?пительно яркій св?тъ проникъ всюду, и при этомъ осв?щеніи картина получилась еще печальн?е… Вся нагота, грязь, рвань, выплыли на св?тъ, въ настоящемъ своемъ вид?, застланныя только дымомъ махорки…
Я нигд? не видывалъ, чтобы такъ много и жадно курили, какъ зд?сь… Къ обмусленному, жгущему уже губы, брошенному на полъ окурку бросалось н?сколько челов?къ разомъ, стараясь завлад?ть имъ и хоть какъ-нибудь, рискуя обжечь губы, затянуться, или, какъ зд?сь говорили, «хватить» разочекъ…
Особенно запомнился мн? одинъ чахоточный: желтый, высокій и худой, какъ скелетъ. Обернувшись лицомъ въ уголъ, онъ жадно глоталъ, втягивая щеки, табачный дымъ… Глотнетъ разъ-другой, боязливо обернется, посмотритъ кругомъ, какъ затравленный волкъ, идіотскими мутными глазами и опять, обернувшись въ уголъ, жадно и часто начинаетъ глотать!… что-то до того отталкивающее, страшное и вм?ст? жалкое было въ фигур? этого согнувшагося, чахоточнаго челов?ка, что я до сей поры не могу забыть его… Фигура эта такъ и стоитъ у меня передъ глазами, какъ живая, во всей своей отталкивающе ужасной нагот?!..
Время шло безконечно медленно… Отъ непрестаннаго гула и шума кружилась голова… Т?ло чесалось и гор?ло, какъ въ огн?… Изъ шерсти полушубка на чистую холщевую рубаху выползли нас?комыя въ такомъ множеств?, что я струсилъ, зная, что избавиться отъ нихъ н?тъ никакой возможности…
— Что, землячокъ, это, видать, не у жонки на печк?,- сказалъ, улыбаясь, какой-то мужикъ, чернобородый, какъ жукъ. — Такъ намъ и надо!… За д?ло!… Часъ мы себя т?шимъ, а годъ чешемъ… Такъ- то!… Да, братъ, ихъ въ этой самой шерсти-то можетъ сила… лопатой греби!… Самъ посуди, какъ не быть то: я поношу — оставлю, ты поносишь — оставишь, такъ оно колесо и идетъ… Кабы ихъ, полушубки-то, прожаривать, ну тогда д?ло десятое… а то ему износу н?тъ!… Разорвалъ ты прим?рно… Клокъ выдралъ… Сичасъ на этотъ самый клокъ заплату приляпаютъ… Готово д?ло!… Такъ заплату на заплату и сажаютъ… Въ Москв? вонъ, когда на работу идешь, все новое даютъ: полушубокъ, валенки, рукавицы… Неловко тамъ-то: господа ходятъ, начальство… Ну, а зд?сь нашего брата зам?стъ собакъ почитаютъ.
— Ох-хо-хо, — продолжалъ онъ печально, — горе наше насъ сюда гонитъ, а главная причина — слабость къ винному д?лу… Я вотъ кузнецъ… На вол?-то каки деньги заколачивалъ, а тутъ вотъ пятыя сутки безъ д?ловъ и уйти нельзя: до гашника пропился… Бить насъ надо, кнутомъ жучить, чтобы помнили… Да!..
Онъ вдругъ остановился, послушалъ и сказалъ:
— Никакъ зап?ли?. Такъ и есть! Вечоръ тутъ двое какихъ-то стрюцкихъ, должно изъ лягавыхъ, важно п?ли… Надо полагать, это опять они?.. Пойдемъ, послушаемъ.
Народъ, какъ волна, хлынулъ въ другое отд?леніе столовой, откуда доносилось п?ніе. Мы тоже прошли туда, въ самый дальній уголъ, около ст?ны. Народъ сплошной массой окружалъ это м?сто… Черезъ головы толпы я увидалъ сид?вшихъ на скамейк? двухъ какихъ-то субъектовъ…
Одинъ былъ пожилой, худощавый, съ длинными волосами, съ горбатымъ носомъ. Другой — совс?мъ еще молодой, почти мальчикъ, б?локурый и румяный, съ круглыми на выкат? глазами.
Проп?въ что-то не громко, какъ будто налаживаясь, они замолчали, посмотр?ли на толпу, перешепнулись о чемъ-то и вдругъ, какъ-то сразу, старшій махнулъ рукой и зап?лъ могучимъ и чистымъ басомъ. Къ нему сейчасъ же присталъ молодой съ своимъ теноромъ и полились чистые, тоскливые, такъ и р?занувшія по сердцу слова неизв?стно к?мъ сочиненной п?сни:
Казалось, что эти рыдающіе звуки шли не изъ темнаго угла столовой, а падали откуда-то сверху отчаяннымъ дождемъ слезъ. Какъ будто нев?домая бол?зненно-жуткая скорбь перенесла въ эту столовую всю тоску и горе забитаго, обездоленнаго люда…
Вс? слушали, затаивъ дыханіе, не шевелясь… П?сня лилась широкою волною… Этотъ жалобный вопль, мольба, стонъ и плачъ какъ будто расширили столовую своимъ безбрежнымъ отчаяніемъ. Жутко было слушать… Жутко и сладко… Люди стояли молча, вперивъ глаза въ п?вцовъ, и не одна, думаю, грудь колебалась отъ мучительныхъ рыданій и не одно сердце ныло, плакало и гор?ло огнемъ мучительныхъ
