запасы. Абадад успокаивающе покачал головой.
— Не волнуйся, Сидди, твой недостойный слуга сумел перевезти все важные бумаги в свой дом в Тунисе. Они в безопасности. Там же тебя ждут письма.
Письма из дома! Ничто не могло принести мне большую радость. Чудом было уже одно то, что письма из дома вообще доходили сюда. Ведь они проходили через множество рук, долго шли по суше, а затем совершали полное превратностей путешествие по Средиземному морю. Большая их часть терялась в дороге.
Одно письмо было адресовано мне лично. Написано оно было почерком тети Гадилды, и даже до того, как я сломал печать, я понял, что вести в нем содержаться нерадостные. Я читал его будто в тумане, а потом машинально выпустил исписанные листики, и они опустились на пол.
Мама умирала. Тетя Гадилда постаралась сообщить эту весть как можно мягче и деликатнее, но я понял это почти с первой строки. Мама была нездорова уже несколько месяцев, и наш городской доктор в конце концов пришел к заключению, что ей не поправиться. Он не мог поставить точный диагноз, но полагал, что это какая-то форма злокачественной лихорадки. Ее мучали постоянные головные боли, порой она бредила. Кровопускания на какое-то время приносили ей облегчение, но есть она почти не могла. От болезни со схожими симптомами скончалась в Грейт Линнингтоне моя бабушка, в том страшном году, когда от этой же болезни умерли две ее служанки и сынишка садовника.
Читая витиеватые фразы, написанные неразборчивым почерком, я представил свою бедную мать в большой кровати в гостиной, голой и неуютной комнате без ковра, с дешевыми занавесками. Я видел ее глаза, обычно такие живые и улыбающиеся, а теперь полные боли. Я всегда считал ее очень красивой. Она была так утонченна и изящна даже в своих платьях из дешевой материи. Жизнь ее была бедной и нелегкой, и вот теперь она умирала, а может быть уже умерла…
Я поднял листки и перечитал их снова, тщательно взвешивая каждую фразу и пытаясь отыскать в них хотя бы тень надежды. Моя мать терпеливо переносила страдания, писала тетя Гадилда. Поначалу она утверждала, что несмотря на все сомнения доктора и всю его премудрую латынь она все-таки поправится и сама встретит на причале своего возмужавшего сына-моряка, со славой возвращавшегося домой из дальних странствий. Каждый день она твердила, что ей уже лучше и на следующий день она обязательно встанет с постели. Но, увы, с каждым днем она все больше теряла силы, и наконец, даже себе вынуждена была признаться, что надежды нет. Теперь у нее было лишь одно желание — увидеть меня перед смертью.
Последний параграф письма, признаюсь, озадачил меня. Я никак не мог понять его смысла, хотя перечитал несколько раз. Тетя Гадилда любила выражаться витиевато и многозначительно. Она обожала писать намеками. Поэтому поначалу я решил не обращать внимания на эти строки, полагая их данью ее обычной страсти к таинственности. Тетушка писала:
«Ты не должен, мой дорогой мальчик, винить себя за состояние здоровья своей бедной матери. Она, разумеется, волновалась за тебя, однако в то же время всегда испытывала гордость и удовлетворение по поводу твоего мужественного поступка. Ее болезнь объясняется другой бедой, которая свалилась на нас, но говорить об этом я в письме не могу. Мы расскажем тебе все, когда ты вернешься домой, твоя мать и я, конечно, если бедняжка доживет до твоего возвращения, в чем я очень сомневаюсь. Возвращайся как можно скорее, дорогой Роджер, и пусть Господь продлит ее жизнь до тех пор, пока она не увидит и не благословит тебя. Она просит меня передать тебе, что постоянно о тебе думает и гордится своим большим мужественным сыном».
Другой бедой? Что это могло быть? Я перебрал все возможные варианты, какие только приходили мне в голову. Вряд ли это было как-то связано с деньгами. У них был небольшой доход и кое-какие сбережения, собранные за годы экономной жизни. Быть может они подверглись каким-то преследованиям из-за того, что я плавал с Джоном? Это тоже было крайне маловероятно, так как все в нашем городе открыто восхищались и гордились Джоном и всеми теми, кто плавал с ним, а английские законы не предусматривали наказания родственникам людей, нарушивших закон. Значит это тоже не то. Наконец я вспомнил о том, что писала тетя Гадилда в прошлом письме о сэре Бартлеми Лэдланде. Быть может он имел какое-то отношение к несчастью, которое стоило моей бедной матери жизни?
Я поднялся со стула и принялся мерить шагами комнату, чувствуя, как глаза присутствующих внимательно следят за каждым моим движением. Я пытался привести в порядок свои мысли, хладнокровно обдумать, что я могу предпринять. То же чувство беспомощности, невозможности что-либо изменить, которое я испытал при смерти Клима, охватило меня вновь.
Если бы только я мог сразу отправиться домой. Я испытал бы облегчение, даже если бы просто шагал под палящим африканским солнцем по направлению к дому. По крайней мере я чувствовал бы, что с каждым шагом приближаюсь к дому.
Джон находился в соседней комнате. Там он вырабатывал с капитаном линию нашего поведения по отношению к бею. Высунувшись из комнаты, он задал мне какой-то вопрос. Так как я не ответил, ибо не понял, что вопрос относился ко мне, — он внимательно посмотрел на меня, а потом вошел в нашу комнату.
— Что случилось? — спросил он. — Вид у тебя такой же несчастный, как у гребца-невольника на турецкой галере.
Услышав новости, он помрачнел.
— Чертовски жаль слышать это. Просто поверить не могу. Ведь твоя мать еще так молода. Быть может твоя тетушка преувеличивает опасность. С женщинами так бывает, ты же знаешь.
Я покачал головой.
— Нет — я убежден, что это правда, — сказал я. Надежду на выздоровление потеряли все, даже она сама. — Именно это и пугало меня, ведь это было так не похоже на нее.
— Значит ты должен сейчас же возвращаться, — поспешно произнес он. — Мы сейчас снаряжаем в Марсель несколько судов. Они снимутся с якоря, как только закончится погрузка. Поедешь с ними. А дальше через Францию — домой. Через месяц или полтора будешь дома.
Я указал на дату на письме. Оно шло сюда два месяца.
— Она уже умерла. Я уверен в этом, Джон. Мне кажется я знал об этом еще до того, как распечатал письмо.
— Не нужно так мрачно смотреть на жизнь, — он положил руку мне на плечо и крепко сжал, — я был в море, когда умерла моя мать. Получил письмо, извещающее о ее болезни, когда мы были у берегов Норвегии. Домой я смог вернуться лишь спустя год после ее смерти. Я ужасно переживал из-за этого. Мне казалось, что я тоже а какой-то степени виноват в ее смерти. Но также как и ты сейчас я ничего не мог сделать. — Он помолчал. — Абадад сказал мне, что все дела у тебя в образцовом порядке. Проверь с ним еще раз сегодня все цифры с тем, чтобы когда суда будут готовы к отплытию ты мог бы отправиться с ними.
— А ты думал о возвращении, когда получил известие о болезни матери?
— У меня не было такой возможности.
— А если бы была, ты бы вернулся?
Он задумался.
— Я подписал контракт на весь рейс. Нет, думаю, не вернулся бы.
— Я ведь тоже подписал контракт. Не хочу, чтобы кто-нибудь мог назвать меня дезертиром.
Он внимательно взглянул на меня и больше ничего не сказав, удалился в другую комнату. Я вышел на балкон и просидел там почти час, глядя на море и думая о доме. Пока я сидел там, мои опасения превратились в уверенность. Мама умерла. Она просто не могла прожить два месяца в том состоянии, которое описала тетя Гадилда. Мне незачем было ехать домой, хотя и очень этого хотел.
Джон возвратился в комнату. В руках он держал распечатанное письмо.
— Роджер, — воскликнул он, — тебе все-таки придется срочно отправиться в Англию. Там тебя ждет работа. Наш король, которого мы считали полушутом-полуплутом доказал, что от плута в нем гораздо больше, чем от шута. Он провел всю Англию. В это трудно поверить, но вот тут у меня доказательства. Это письмо от Мунди Хилла. Но все это строго конфиденциально и должно остаться между нами. Иначе Королевский Совет сможет обвинить нас в государственной измене.
Джон принялся расхаживать взад и вперед по комнате, продолжая громко говорить.
— Этот недоумок выдумал новое понятие — «божественное происхождение королевской власти». Иными
