друг Кузя в своей комнате.
– Привет! – заорал я, зачем-то изображая, что звоню из шумного помещения. – Не хотите в Ялту поехать, на съемки моего фильма?! Полный ажур!
– А что? Отлично! – бурно обрадовался он, но, наткнувшись на холодное молчание супруги, умолк.
Алка помучила нас молчанием.
– Что ж, можно, – многозначительно сказала она, словно намекая на что-то за кадром.
– Ой! А как же детей мы оставим?! – встревожился Кузя.
– Ничего! Перебьются! – хладнокровно произнесла Алла.
– Ну почему – оставим! С собой возьмем! – произнес я радушно.
Теперь молчание Алки было другим. Более глубоким. “Ах вот как?” Она-то надеялась, хотя бы на юге, на прежний разгул. Это ведь я ее с Кузярушкой познакомил – честнейшим человеком!
Теперь и я паузу не собирался прерывать! Долго молчали. Перемолчал ее!
– Да, я же и забыла, ты теперь у нас друг детей! – усмехнулась она.
Дети – святое.
В Ялту ехали поездом, демократично, со всей съемочной группой, но своим купе, с Кузей и Аллой, и встретились наконец-то наши детишки. Но – не сошлись!
Их Тим ходил по всему поезду, настырно приставая с разными просьбами то к мирно пьющим кинооператорам, то к младшим администраторам, и все время возвращался с какой-нибудь добычей: то конфеткой, то каким-то красивым шурупом. Бережливо прятал в свой ранец, Насте не давал.
Та, насупленная, лежала на верхней полке, видимо, обиженная недостатком внимания. Да, с Тимом они вряд ли сойдутся, увы! То я, то Кузя, то Нонна время от времени заглядывали к Насте на полку, пытались ее смешить.
На остановках вытаскивали ее, ходили по платформе. Покупали сначала картошку с укропом, а потом уже вишню в газетных кульках, промокших пятнами.
И вот на длинном, тоскливом перегоне Настя вдруг тяжко вздохнула, свесила свои тонкие ножки (я помог ей слезть), села против Тима и спросила решительно:
– Тим! А ты любишь животных?!
Он даже перепугался.
И вот – море, солнце! Вокзал в зелени!
Увидев меня с моей свитой на платформе, Ухов оторопел.
– А… – Он пытался что-то вымолвить, но не смог.
– Входит в стоимость блюд! – ответил я фразой загадочной, а поэтому неопровержимой и обвел плавным жестом своих.
– А я, – наконец выговорил он, – сделал тебе люкс в гостинице. На двоих! – тихо добавил он, точно не зная, с кем я тут ближе.
Да я и сам этого точно не знал. Лет пять назад радостно поселился бы с Кузей – и уж мы бы!.. Но не сейчас.
– Нас шестеро, – мягко сказал я.
– Ну тогда с Худиком разговаривай! – Ухов махнул рукой в сторону директора, скромно маячившего в начале платформы, и помчался встречать других.
Ухов со своими приближенными жил в отеле, похожем издали на парус в небе, и заезжал к нам на белом автомобиле лишь на минутку перед съемками – вместе со мной “помечтать”, как называл он это.
Мечтали по обыкновению на террасе ближнего кафе, где мы завтракали с семьями и где, помимо прочего, готовили отличные чебуреки. Эти “мечтания” за вкусным завтраком под сенью цветущих магнолий, не скрою, мне нравились. Свои “задумки” я набрасывал шариковой ручкой на мягких салфетках, точнее даже на половинках их, – бережливые хозяева кафе разрывали салфетки по диагонали.
– Так! – Ручка втыкалась в салфетку. – Про что фильм?
– Это уж ты нам должен сказать! – благоухая отличным коньяком, говорил Ухов.
– Так. – Ручка начинала двигаться. – Сознательные школьники… Стоп! Какие школьники? Дети- революционеры помогают чекистам, спасая золото партии от рук… кого?
– Какое золото партии? – терялся Ухов. В царившей политической неразберихе все могло быть.
– Ну не партии… Империи! Его пытаются увезти. Есть у тебя чекисты?
– Был один. – Ухов, надо признать, плохо соображал там, где требовалось хоть малейшее умственное напряжение. – Но уехал.
– Зачем?
Ухов беспомощно озирался.
– Вызвали на другой фильм! – говорила Ядвига, красавица помощница, строго следившая за тем, чтобы Ухов не перенапрягался.
– Что значит – был? Привезти! О чем тогда будет картина? – капризничал я.
– Ну… – тянул Ухов.
