Эта фраза уже глухо донеслась. И я провалился.
Появилась бабка, молодая и красивая (видимо, с фотографии).
– Мы с Настенькой едем к Любы! – умильно улыбаясь, сообщает она.
Они идут по узкой улочке меж плетней. Настя худая и красивая (мечтала такой быть!).
Впереди белая мазанка с голубым отливом, с высокими алыми мальвами. На завалинке – пышная баба Люба и вся родня.
– Жэрдыночка ты моя! – Баба Люба протягивает руки.
Люба обнимает Настю, и тяжелая Настина голова тонет в пышной ее груди. Счастье и покой наконец- то!
Чувствуется река, оттуда тянет свежестью. Какие реальные бывают сны! Это не сон, – понимаю я. – Это я там…
И действительно, побывал! Еле вытащили. Глаза открываю в палате. Надо мной Жора и Кузя.
– …Надо хату твою в порядок приводить! – слышу деловой голос Жоры. – А то отберут у вас! Через полгода после тещи оформить надо было! А так хоть квитанции покажешь, что ремонтировал… Кузя вот обещал помочь.
– Можно сказать, – усмехается Кузя, – всю жизнь об этом мечтал!
После них появляется Нонна. Крутит головкой:
– Веча! Как хорошо у тебя!
– Отлично! Слушай. Как меня выпустят, примерно через неделю, начинаем в Петергофе ремонт. Так вот, поезжай туда и выброси всю рухлядь. Безжалостно! Несмотря ни на что! Хватит! Пора! Насти уже нет, и теперь можно.
– Так что же, мне жить теперь там…
…где Настя умирала? – хочет, но не может сказать.
– Да! Если вообще не хочешь этого жилища лишиться. В таком состоянии, да еще не оформленном, да еще с долгами, его заберут! Фу! – падаю на подушку. Сердце стучит. Так я снова пойду “к бабы Любы”.
– С Колькой и с псами жить? – Изо всех своих слабых сил она упирается.
– Да. Представь себе! Если ты при Насте ничего не делала, сделай хоть это!
Отстрадай свой грех!
– Псов можешь выгнать, – смягчаю я приговор. – И Кольку тоже.
Кивнула, горестно побрела. Хоть сейчас, может, почувствует вину!
Через неделю мы, груженные стройматериалами, с Кузей и Жорой на его пикапе ехали в Петергоф.
Окно горит! Сердце чуть-чуть успокоилось. Но надо все же подстраховаться.
– Сейчас! – бормочу я и вылезаю. Друзья ждут.
Вхожу. Все то же! Тусклый, цвета мочи, свет. От кислого запаха псины слезятся глаза, да и эти “генераторы запахов” тут же: часто дышат, вывесив мокрые языки. Чего нет из ожидаемых “прелестей”, так это Кольки.
Вся затхлость так и валяется на полу: как вываливали тогда все из шкафов в поисках “подходящего к случаю” платья, так и лежит. Нонна отрешенно сидит на стуле. И, в общем, сливается с обстановкой. Если начать выбрасывать эти кучи мусора, то первая “куча”, которую надо выбросить, – она сама!
– Почему ты ничего не сделала? – ору я.
Смотрит – словно не узнает.
Ладно! Хватаю первую вещь, что попадается в руки: Настина “английская куртка”, уже неоднократно “нарощенная” бабкой-рукодельницей материями самых диких цветов.
– Нет! – Нонна вцепляется намертво, ее синенькие кулачки дрожат. – Зачем ты выкидываешь эту куртку? Она же любила ее!
Отпускаю. Мои руки тоже дрожат. Выхожу на воздух.
– Отбой.
Эпилог
Прошло много лет, но все осталось.
Теперь, когда мне нужно уехать надолго, отправляю Нонну в Петергоф под пригляд шести глаз – Кольки и псов.
– Как? Опять туда? Они же меня кусают! – дрожит от страха.
– Но ты же хозяйка! Ты должна там бывать!
Плетется.
Однажды, когда мне надо было уехать на Рождество, испугался: а вдруг Колька исчезнет на праздники? Одна она пропадет: даже покормить себя не может, так и будет сидеть!
Но потом успокоился: куда он надолго денется от этих псов? Церберы Настины держат его, он их даже полюбил вроде. И Колька, и даже псы пригодились, входят в состав жизни, а мы-то хотели их гнать!
