он.
Но и это прошло беспрепятственно — и Гален почувствовал невероятное облегчение. Немного вернув былую самоуверенность, он вошел на кухню. Теперь до окончательного спасения было рукой подать…
И тут его окликнули. Но он так спешил, только о бегстве и думая, что едва не столкнулся с девушкой, преградившей ему дорогу.
— Передал письмо? — спросила Бет.
— Да.
Гален бросил взгляд через плечо. Пока за ним никто не гнался.
— Хочешь поесть?
— Нет. Мне надо идти.
Бет явно разочаровалась, тем не менее ей удалось улыбнуться.
— А это что? — Она указала на вещицу, которую Гален сжимал в кулаке.
Гален поглядел на голубую гемму, о существовании которой успел начисто позабыть.
— Это мне подарили за доставку письма, — торопливо пояснил он. — Это тебе.
Он передал ей камень, и глаза Бет радостно вспыхнули.
— Какой красивый! Это и правда мне?
— Я человек слова.
Гален вновь бросил взгляд через плечо. Бет обняла его и поцеловала, не обращая внимания на то, что он никак не отзывается на ласку.
— Мне надо идти, — отчаянно взмолился он.
— Но почему?
Она прильнула к нему еще плотнее.
— Надо.
Нежно, но решительно Гален отстранил девушку, шмыгнул мимо нее и чуть ли не бегом бросился вон из кухни. Бет проводила его взглядом, удивление и печаль набежали на ее хорошенькое лицо, потом она перевела взгляд на камень у себя на ладони. Тот мерцал, окрашивая и ее пальцы в голубой цвет.
Гален прошел по двору, горько сожалея о том, что у него нет глаз на затылке; ему неудержимо хотелось пуститься бегом, а на спине, между лопатками, отчаянно зудело. Как и всегда, главные ворота оказались закрыты, а у небольшой дверцы в одной из гигантских створок стояли несколько стражников. Гален подошел к ним, сердце у него бешено колотилось, оставалось надеяться только на то, что в уже наступивших сумерках ему удастся скрыть собственную нервозность.
И вдруг у него за спиной раздался какой-то шум. Стражники тут же уставились туда, и юноше пришлось, пересилив себя, поступить точно так же. Любое другое поведение выглядело бы подозрительным. Из цитадели вышли несколько воинов, двое из них волочили по мостовой безжизненную человеческую фигуру. Когда они подошли к воротам, Гален обмер, однако никто из воинов не обратил на него внимания, даже столкнувшись нос к носу. Отвращение солдат к делу, которым они вынуждены были заниматься, подчеркивалось тем, как они тащили тело, держа его за щиколотки, тогда как голова жертвы с хрустом билась по булыжникам двора, а руки волоклись следом. Дэвин, разумеется, был уже мертв, но пятна крови по всему его телу и гримаса, навсегда застывшая на лице, говорили о том, что смерть его не была ни быстрой, ни безболезненной. Проводив его глазами, юноша почувствовал, что его подташнивает. И отчаяние вспыхнуло у него в груди с новой силой.
— На плаху, — сообщил один из только что подошедших воинов.
— Ну, этот уже оттрепыхался, — заметил стражник.
— Все равно. Привяжем и пусть гниет у всех на виду, — равнодушно обронил воин.
Под любопытными взорами стражников вся группа прошла сквозь малые ворота. Гален простоял несколько мгновений, обливаясь холодным потом и судорожно сглатывая слюну. В конце концов он кое-как собрался с духом и подошел к выходу. Ему даже удалось поздороваться со знакомым стражником более или менее спокойным голосом. Ухмыльнувшись, стражники пропустили его, и как раз в этот миг из глубины двора донеслось:
— Запереть ворота!
Со стороны кухни к ним бегом приближались еще несколько воинов.
Гален рванулся к порогу, где начиналось царство свободы, но тут ему на плечо опустилась тяжелая рука.
— Не спеши так, сынок. Кое-кому хочется потолковать с тобой.
В подвале царила кромешная тьма. В этом мраке воображение разыгрывалось еще сильнее, порождая все новые и новые ужасы. Сырой камень стен и скользкая грязь на полу делали любые попытки хоть как-то устроиться совершенно бессмысленными. Гален и сам не знал, сколько времени он уже торчит в этой Богом забытой дыре. Время потеряло какое бы то ни было значение. Дневной свет сюда не просачивался, да и тишину ничто не нарушало.
Время от времени остававшаяся для юноши невидимой лампа высвечивала контуры массивной двери, преграждавшей единственный выход из паскудной темницы. Затем дверь чуть-чуть приоткрывали и в образовавшуюся щель просовывали миски с водой и похлебкой. Гален с нетерпением дожидался этих минут, представлявшихся ему единственным доказательством того, что он все еще жив, да к тому же и не ослеп. Какое-то время он кричал, орал, взывал к невидимым мучителям и пытался урезонить их, но ответа так и не дождался, и юноша в конце концов смирился с этим и почти машинально поглощал пищу, не обращая внимания даже на то, что ест.
В первые часы (или дни?) заключения Галена допросили двое пришедших к нему людей. Они наорали на него, избили, самым тщательным образом обыскали одежду и все укромные уголки его тела. Их сопровождал и третий, время от времени задававший одни и те же вопросы тонким, но хриплым голосом, сам звук которого повергал юношу в трепет. Гален свел сознательную ложь к необходимому минимуму, честно рассказав мучителям о письме, о гибели Дрейна, о знакомстве с Гильгамером и о работе, выполненной по его поручению, о Бет и о буквах, высеченных на белоснежном мраморе. Он постоянно утверждал, что знать не знает никакого Дэвина, и невольно радовался тому, что, выполнив последний наказ тайного агента, так и не прочел полученное от него письмо. Пребывая в страхе и растерянности, Гален несколько раз был на волосок от того, чтобы его приперли к стенке, однако ему всегда удавалось вывернуться и настоять на правдивости своих россказней. Да и безумие его пока не охватывало.
Допрос провели дважды, после чего мучители, казалось, начисто позабыли о Галене. Его предоставили самому себе, наедине с болью и страхом, наедине с раскаянием в собственной непростительной глупости. Во внешнем мире проходили день за днем, а в узилище Галена время остановилось. Иногда он думал о том, скоро ли его мучители забудут о нем окончательно и перестанут его кормить, обрекая тем самым на голодную смерть. Порой такая перспектива представлялась ему чуть ли не заманчивой.
Единственным спасением был сон, но и тот приходил к нему лишь в результате полного изнеможения. А иногда сновидения бывали еще более чудовищными, чем явь. Ему снились разлагающиеся мертвецы, снилось залитое кровью и искаженное страшной гримасой лицо Дэвина. «Я здесь в опасности», — твердил ему во сне тайный агент. И юноше так сдавливали руки, что Гален кричал от боли. Затем только что невыносимые пожатия становились вялыми и холодными, и воспоминанием о них оставались только тоска и отчаяние. Он видел перед собой буквы с мраморной плиты, слившиеся воедино и окончательно утратившие смысл, которого он так и не сумел распознать, — и все же он понимал, что не имеет права забыть их. Но каждый раз, когда он пытался запечатлеть их в сознании, образ начинал меняться, а потом исчезал вовсе, и Галену чудился голос, взывающий к нему: «Речь идет о самой жизни и смерти и даже о чем-то большем». И другой голос — чуть более спокойный, но столь же настойчивый, внушал ему: «В следующий раз запомни буквы…» Он видел и другие ряды букв — пять строчек по нескольку символов, но это были не те сочетания, которые он успел увидеть наяву.
Но самым необъяснимым было то, что наряду с другими видениями перед ним представала Ребекка. Ее глаза лихорадочно блестели, и она задавала — и постоянно повторяла — одни и те же вопросы. Но слов он не слышал, а перспектива еще одного допроса страшила его. А иногда ему чудилось, будто Ребекка каким-то загадочным способом управляет его снами, заставляет его видеть образы, которых он предпочел бы не видеть, и ему было совершенно непонятно, чего она, собственно говоря, добивается.
Гонцу Хакона понадобилось четыре дня, чтобы добраться до полуострова. Поездка
