– Дорогой дядюшка, что это вы все твердите только о Геллиге!… Разве других хороших и достойных мужчин нет на свете?…
– Нет, почему же? Есть, конечно, я только что собирался сказать тебе, что Геллиг не единственный экземпляр на свете! Но дело в том, что ты еще так мало знаешь людей и не умеешь хорошо разбираться в них, судя по тому, что не учла столь значительной разницы, резко бросающейся в глаза! Альфред и Геллиг – небо и земля, а ты до сих пор не заметила этого!
Полина стремительно подскочила к барону и поспешно прикрыла своей рукой его рот.
– Что с тобой, девочка? – удивленно спросил он, слегка обеспокоенный странным поведением молодой девушки.
– Ничего!… Я только хотела, чтобы ты ничего больше не говорил о Геллиге.
– Это почему?
Девушка безнадежно махнула рукой.
– Зачем говорить о таком примере, который не приложим к жизни!
– Объяснись, пожалуйста! Я тебя не совсем хорошо понимаю!
– Дело простое!… Сословные…
Она хотела сказать: „сословные контрасты“, но сконфузилась почему-то и не кончила.
Решив обратить все в шутку, она предала своему личику веселое, улыбающееся выражение и сказала:
– Ты хочешь знать, почему „пример не приложим“?…
– Да!
– Ну, хотя бы потому, – смеясь, продолжала она, – что он, может быть, и в самом деле единственный экземпляр на свете – единственный в своем роде, как и ты, дядюшка!
В эту минуту послышался шорох, и Полина умолкла, и лицо ее побледнело, словно она смертельно испугалась.
– Геллиг! – воскликнула она, вся затрепетав.
– Ну, и что же?… Чего же ты испугалась. Мы ничего плохого о нем не говорили.
– Ах, дядя, это его собака, а не он сам!… Но если пришел и Геллиг с нею, умоляю тебя, дорогой дядюшка, пойди к нему навстречу и скажи, что меня нет здесь!… Или нет… постой!… Я тоже хочу его видеть, только ты не уходи, останься со мной.
Барон Рихард взял за подбородок Полину и, подняв вверх ее прелестное, зарумянившееся личико, внимательно посмотрел на нее.
– Девочка моя, что с тобой? – озабоченно спросил он. – Ты говоришь каким-то странным языком, точно ты брала уроки у своей мачехи.
Молодая девушка опустила голову, пристыженная. Но сердце ее так сильно билось, что она вынуждена была прижать к нему руку.
Устремив неподвижный взгляд на дверь, Полина не сводила с нее глаз, ожидая, что она вот-вот раскроется.
Вот снова собака заскреблась, затем залаяла…
Послышались чьи-то отрывистые слова, произнесенные ворчливым тоном. Вслед за этим дверь отворилась, и на пороге комнаты появился не тот, прихода которого так боялась Полина, а господин фон Герштейн.
Он за ночь осунулся, и стала сразу заметна старость. Хотя на нем был надет шлафрок, спускающийся бесчисленными складками на пол, и модный ночной колпак, которым полковник хотел придать своему лицу выражение молодости.
– С добрым утром, Полина! – проговорил он входя.
В голосе его слышались утомление и какая-то хандра.
Увидев барона, он прибавил:
– С добрым утром, Рихард! Однако какие ранние визиты ты делаешь! – не утерпел он, чтобы не сказать.
По всему было видно, что ему неприятно было встретиться с бароном.
– Очевидно, ты хотел сказать, что очень ранние визиты мне приходится принимать!? – возразил барон. – Разве ты забыл, что здесь я дома! – с чувством добродушного сознания своих прав, продолжал он. – Тебе – жена, мне – дочь! Так что присаживайся к нам и располагайся поудобнее, дружище!
С этими словами Рихард хотел было сильным движением усадить его в кресло, поставленное Полиной, как вдруг фон Герштейн выпрямился, еле удерживаясь от крика.
– Что с тобой? – удивленно спросил барон.
– Да ничего особенного! – возразил полковник ворчливо. – Простудился – вот и все!… До спины и до плеч дотронуться нельзя!
– Тогда извини меня, пожалуйста! – сказал Рихард. – Я должен был знать, что после вчерашнего купания…
Но фон Герштейн прервал его, сердито нахмурив брови.
– Оставь, пожалуйста, разговор о купании!
– Папа, надо послать за доктором, – озабочено и с участием проговорила Полина. – Я сейчас распоряжусь.
– Ах, к чему мне доктор? – недовольно пожал он плечами.
Полина стала его уговаривать, и молодящийся старец окончательно разозлился.
– Это просто невыносимо! – раздражительно выкрикнул он. – Все вы словно сговорились! Так и хотите меня представить в образе какого-то худосочного юноши, боящегося самых простых вещей на свете!
– Но, папа, – ласково проговорила Полина, – почему ты так странно принимаешь заботы о себе?… Разве беспокоятся о здоровье только немощных старцев? Да я всегда бы заботилась о своем муже, если бы он даже отличался такою же силой и молодостью, как…
Она запнулась, и барон Рихард закончил за нее фразу:
– Как Геллиг, например!
Полина взглянула на него укоризненно.
Барон поймал ее взгляд и спросил:
– Почему ты так посмотрела на меня?
– Дядя, я же вас просила.
– Ах, да, помню! Но ты же затруднялась в подыскании подходящего сравнения, вот я и поспешил придти тебе на помощь!
В разговор вмешался фон Герштейн.
– Сделай милость, Рихард, не упоминай при мне об этом фатальном и крайне навязчивом субъекте! – раздраженно проворчал он. – Человек этот очень мне неприятен! Даже более того – он просто невыносим мне!
Рихард покачал головой.
– Что с тобой Герштейн? – сказал он, с удивлением глядя на него. – Неужели ты настолько несчастен, что ищешь смерти?
– Я не понимаю, что ты хочешь сказать? Из чего ты заключил, что я ищу смерти?
– Да как же! Ты говоришь, что Геллиг тебе неприятен, потому что оказался навязчивым! Но ты забываешь, что навязчивость его появилась в тот момент, когда тебе грозила явная смерть!
Полковник сердито пожал плечами, намереваясь вскипеть, но Полина, которая содрогнулась при воспоминании о вчерашнем, обвила шею отца руками и просительно сказала:
– О, милый папа, в другой раз ты, конечно, не будешь так рисковать своей жизнью, не правда ли? Ради меня ты не сделаешь этого, да?… Твоим спасителем от верной гибели был, – хотя ты и не хочешь признать этого, – управляющий! Но нельзя забывать, что на свете Геллиги не всегда бывают под рукой!
Дядюшка Рихард одобрительно кивнул.
– Да, ты права! Такие люди, как Геллиг, встречаются не на каждом шагу! Небо посеяло их довольно редко! Это не то, что плевелы – повсюду находятся!
Полковник больше ничего не сказал.
Медленно опустившись в кресло, он вытянул ноги и с выражением на лице, свидетельствующем о боли,
