спасать?
— Н-не знаю…
— Кинулся. Ты хороший.
Князь засмеялся — как всхлипнул.
— Он мне как брат — всю жизнь… Я маленькая была…
— Штаны, сапоги, рубаху попрочнее. Куртку обязательно. И смену…
— Я в пять лет коленку разбила — так он подул, и подорожником… залепил.
Ивар резко обернулся: Майка стояла одетая по-мужски, с узелком в руках.
— Я все.
— Идем.
— Ты так поедешь?
Он как впервые взглянул на себя: рубаха мокрая и липкая, в красных пятнах, и штаны не лучше.
— Подождешь меня во дворе. От Мариса ни на шаг.
Девушка послушно кивнула.
Нянька попыталась ее удержать.
— Иди отсюда, — кинул Ивар, — без тебя тошно.
Толстуха убралась, точно побитая собака. Князь с девчонкой сошли во двор. Там уже ожидали конный отряд, пара верховых скакунов и возок с эйленскими гербами. Марис лично спустил подножку и отворил дверцу.
— Я…
— Садись, — приказал Майке Ивар. — Или дома останешься.
Глава 17.
1492 год, 15 июня. Эйленский тракт
'…Мне казалось, я умираю много раз, и с каждым — все мучительней и больнее, отчетливо, как в кошмарных снах, когда до мелочей видишь изрытый жарой песок на Дороге и траву по обочинам. Смерть длилась, более похожая на пытку, чем на избавление, и конца не было так долго, что вернулись привычные злость и ярость. А мне все чудилось, что меня уже нет'.
Частые капли осыпались с веток орешника. Капли были холодные и тяжкие, как свинцовая дробь. В мутном небе рождался бледный рассвет. Было сырое июньское утро и туман, как пролитое молоко. Болард глотал его немым ртом, не удивляясь ни запаху хвои и близкого моря, ни крикам птиц в вершинах сосен. Чудилось, будто небо — черное, грудь давило, как от меча. Его везли на казнь на телеге, закутанного в красное, с мечом и дагой на груди. И это было хуже самой смерти. Воздух, пахнущий нагретым камнем, железом и кровью, раздирал легкие. Болард слабо помнил шум драки, тряский галоп, и только когда повозка покатилась по заросшей травой проселочной дороге, открыл глаза. Рядом, опустив поводья, трясся в седле Рошаль.
Видно, адвокату жутко хотелось спать, он щурился на свет, но стоило Боларду шевельнуться, тут же наклонился с седла.
— Пить, — произнес Болард хрипло.
Рошаль перебросил кнехту, сидящему рядом с раненым, баклагу. Тот приподнял раненому голову. Слепые темные глаза с пляшущими зрачками смотрели на него. Лицо Боларда исказилось, он мотнул головой, отворачиваясь.
…Над Дорогой колыхалось душное марево. Раскаленный песок обжигал босые ступни. Но где- то далеко жило предчувствие свежего ветра и запахов цветущих трав. Болард стоял перед крестом, не в силах сдвинуться с места, и глядел на казнимого. Тот висел, раскинув пробитые гвоздями руки, кровь капала в песок, а взгляд был зелен, как море Юръ-Дзинтар в апреле…
— Ивар… — позвал барон распухшими от жара губами.
Ответ пробился к нему, похожий на колодезное эхо. Дон Смарда открыл глаза и увидел над собой лицо князя. На лице были такая тревога и нежность, что захотелось отвести взгляд.
— Ты… — сказал Болард тихо. Ивар наклонился еще ниже, чтобы расслышать. А потом решительно пересел на телегу и отобрал у воина баклажку. Но едва поднес ее к губам Боларда, как тот рванулся в сторону, ударился плечом о грядку и откатился назад с перекошенным серым лицом.
— Некуда… мне от… тебя…
Он пробовал улыбаться, но губы не слушались. Дергались, кривились, не желая складываться в привычную усмешку.
— Не надо, — попросил князь.
Дон Смарда засмеялся. Одним голосом.
— Ты… мог не приезжать… они бы и сами… Рошаль…
Глаза Ивара потемнели.
— Не хочешь влезать в долги? — спросил он глухо.
Болард шевельнул бровью, собрался ответить, но так ничего и не сказал.
Ехали молча. Подсвеченные мокрым розовым солнцем, вставали по обочинам сосны. Казалось, что дорога вот-вот кончится узкой полоской песка, за которой ляжет, откатываясь и набегая, море — брошенное на торинейский паркет серое полотнище.
— Успокойся, — прервал молчание князь. — Меня там не было. Они сказали мне перед отъездом.
Губы Боларда шевельнулись:
— Зря.
Лицо Ивара дернулось, как от пощечины. Он прикрыл глаза.
Дорога свернула, солнце пробивалось сквозь тучи, и в вереске блестели дождевые капли. Лошади устали и шли шагом. Князь соскочил и двинулся рядом, придерживаясь рукой за грядку телеги и спотыкаясь, точно ослеп.
— Ивар… — позвал Болард негромко. Выпростал руку, наощупь нашел ладонь князя и, запинаясь, сказал: — Прости… дикий я… стал.
И замолчал — тревожно и напряженно, — будто чего-то не находя.
— Кольцо… где?
Кястутису хотелось отнять руку, но он не смел.
— Где?!
— Отдал. Майке…
На губах Боларда проступила похожая на щит усмешка.
— За-ачем?!
Ивар осторожно высвободил ладонь. Глядя на прилипшие к сапогам травинки, сказал хрипло и горько:
— Не надо. Я прошу тебя…
У Боларда вырвался удивленный смешок.
— Лад-но, — сказал он. — Она… в Эйле?
— Здесь. В обозе.
— Она… от Настанга едет?
Князю хотелось оборвать его, но он ответил холодновато:
— Она уже пятый день здесь. Перевязывала тебя.
Болард молчал долго, а потом вдруг сказал отчетливым и ясным голосом, чуть растягивая слова:
— Зря. Я предпочел бы… дыбу.
Ивар остановился. Телега катилась дальше, а он все стоял по колено в мокрой траве, пока его не окликнули. И тогда он закричал:
— Коня мне!!
Глава 18.
