затормозил (Даблин чуть не заехал носом в спинку переднего сиденья) и выскочил из машины.
Заднее продолговатое оконце «газика» было заляпано грязью, а открывать дверцу и выходить под дождь Даблину не хотелось, поэтому он видел только какие-то световые блики (фонарь, надо полагать, раскачивался под ветром) да слышал невнятно-грозные выкрики шофёра, а потом Реваз Габасович сказал странно сдавленным голосом: «Эге…» — и Даблин повернулся к нему. Реваз Габасович осторожно, чтобы не поцарапаться об осколки, выковыривал что-то из пробоины у нижнего края ветрового стекла; выковырял и вдруг поспешно распахнул дверцу. Дурманяще-сладкий, тягучий запах распространился по кабине.
— Нагрелся, надо же… — сказал Реваз Габасович, высунув руку в распахнутую дверцу машины и делая ею резкие движения, как будто стряхивал градусник. — От удара нагрелся…
— Кто нагрелся? — спросил Даблин.
— А вот, — Реваз Габасович грузно развернулся к нему и протянул на раскрытой ладони какой-то предмет, холодно блеснувший под потолочным светильником.
Даблин не сразу понял, что это такое (вспомнились почему-то недавние разговоры в инструкторской курилке райкома: о способах отлова «небожителей», ни разу, как водится, не опробованных на практике, о скрюченных судорогой трупах в тайге, о резком снижении процента раскрываемости, якобы зарегистрированном в целом ряде областей и районов, расположенных в широкой полосе, протянувшейся на северо-восток от Казахстана, — и об очевидной связи всех этих феноменов с направлением преобладающих ветров в Западной Сибири и временем созревания маков…), а потом Даблин уловил слабеющий приторный запах, исходящий от предмета, понял и брезгливо отстранился.
— Выбросьте вы эту гадость, Реваз Габасович, — сказал он, поморщившись, и Реваз Габасович охотно повиновался.
Значит, эти разговоры в курилке были не просто разово рами. Потому что предмет, который Реваз Габасович выковырял из пробитого ветрового стекла, а сейчас зашвырнул далеко на обочину бетонки, был не что иное, как медицинский шприц. Точнее, это был обломок медицинского шприца — старого, таких уже давно не выпускают: металлический поршень с остатками треснувшей от удара стеклянной цилиндрической колбы. Другая половина шприца — с иглой «лежала, наверное, и приторно воняла где-то на бетонке, под колесами «газика». Получается, что падал он действительно с большой высоты (не иначе, как из дрожащих рук «небожителя»), если с такой силой врезался в ветровое стекло, что даже нагрелся от удара. И Даблин почувствовал глухое раздражение и какую-то нелепую, потому что безадресную, обиду: слухи оказались никакими не слухами, и даже ему, Даблину, пришлось столкнуться с очевидным и неприятным фактом; а сейчас шофёр ещё приволочёт «небожителя» (ведь это именно он промелькнул перед капотом машины — кому же ещё); и, вместо того, чтобы спешить на аварию, где он нужен, где его ждут, Даблину придётся тащиться в милицию, а может, и в больницу придётся его везти если не на реанимацию, то уж на экспертизу наверняка… Ну уж нет, подумал Даблин, в больницу я его не повезу, летучего придурка, моё дело — доставить и сдать, да и то — не моё это дело, а нашей доблестной милиции. Правда, вчера я забрал у них фургон и бросил на разгрузку овощей… Но это уж пускай они сами думают, пускай Семен Иванович его в своей персональной машине везёт, не моё это дело…
Но то ли шофёр оказался умнее, чем Даблин о нём думал, то ли шофёру просто не повезло, а только вернулся он один и никого с собой не приволок.
— Ушёл, гад!.. — возбуждённо сообщил он, сопроводив «гада» стройным рядом энергичных эпитетов.
— Туда? — утвердительно вопросил Реваз Габасович, указуя пальцем на потолок кабины.
— Ну, а куда ж ещё, — согласился шофёр, усаживаясь на своё место.
— Ангел полуночи, значит, — метафорически выразился Реваз Габасович.
— Пор-рхач!.. — подтвердил шофёр. И даже не стал ничего добавлять: само по себе, без всяких эпитетов, это слово прозвучало в его устах как самое грязное ругательство. Успокоившись, он включил зажигание и вопросительно повернул голову: — Ну, что, поедем, Реваз Габасович?
— Как же мы поедем? А это?.. — Реваз Габасович указал пальцем на пробоину. — Простудим товарища.
— Ох, простите. Совсем из головы… — Шофёр засуетился, снова вылез под дождь и стал рыться под своим сиденьем. — Где-то у меня тут пластырь… Сейчас, Реваз Габасович, я быстро!
Он вытащил рулон, с треском отодрал, а потом отрезал ножницами большой квадратный кусок прозрачного пластыря и, перегнувшись через капот, аккуратно и действительно быстро заклеил пробоину. Потом то же самое проделал с внутренней стороны, нимало при этом не побеспокоив Реваза Габасовича.
— Вот гад, чем же это он, а? — уже спокойно и почти весело проговорил шофёр, усаживаясь и опять включая зажигание. — Стекло теперь доставать…
— Стекло будет, Фёдор, — нетерпеливо сказал Реваз Габасович и постучал пальцем по запястью левой руки. — Поехали, и так пятнадцать минут потеряли.
Даблин ухватился за спинку, возобоновились тряска и швыряние, и опять — теперь уже в связи с этой тряской и этим швырянием — он ощутил глухую безадресную обиду. Ведь кто-то же должен за всё это отвечать, смутно думалось ему, пока они тряслись до переправы, медленно и осторожно переезжали по понтонному мосту через Обскую протоку и снова тряслись по разбитым плитам бетонки. Кто-то же должен всем этим заниматься, раздражённо думал Даблин. Милиция, наркологи — целые институты наркологов! — охранники маковых полей в Казахстане… Вот взять его, Даблина. Никто ведь не заставляет его сейчас, ночью, в дождь, трястись по этим ухабам. Нигде в штатном расписании не значится за ним такая обязанность — трястись ночами по разбитым бетонкам. Вместо того, чтобы ещё в семь часов вечера вернуться домой, поцеловать Элю, проверить дневник у Машеньки, поиграть с Мишуткой… Мишутка уже ходить начал, скоро говорить начнёт — а папу почти и не видел, потому что ещё спит, когда папа уходит на работу, и уже спит, когда папа возвращается. Видятся они только по воскресеньям, да и то… по воскресеньям Даблин сам отсыпается… Но при всей нелюбви к своей работе, при всем сарказме по отношению к своим обязанностям, Даблин свою работу делает и обязанности выполняет. Спасает озеро Карасёвое, спасает план по добыче нефти, спасает овощи, опять начавшие гнить в трюмах. И худо-бедно, а свежие овощи не переводятся на столе шуркинских нефтяников, план по добыче выполняется — со всеми приятными последствиями. И озеро Карасёвое он худо-бедно, а спасёт. Он его уже дважды спасал — и сегодня спасёт, для того он и трясётся по разбитой бетонке в «газике» Реваза Габасовича, чтобы наверняка спасти озеро Карасёвое. Правда, Звонкую протоку он спасал аж четыре раза, да так и…
Даблин обнаружил, что бетонка наконец кончилась, они уже медленно едут по старой лежневой дороге, щедро и многократно отсыпанной сотнями тонн гравия, песка и просто грунта, но так и оставшейся неисправимо волнообразной, с короткими крутыми подъёмами и спусками, с покатостями и обширными грязными лужами. Едут, лениво переваливаясь с боку на бок — не едут, а плывут, — и можно наконец отпустить спинку переднего сиденья, на котором вальяжно развалился Реваз Габасович, и самому вальяжно развалиться, а Реваз Габасович уже излагает свой вступительный анекдот, выдавая его за действительный случай: «Получаю я на днях циркуляр и спускаю, как водится, вниз…»
Даблин стал слушать, рассеянно и невпопад похохатывая над злоключениями бухгалтера, попавшего под разрушительное действие грозной бумаги с весьма двусмысленной опечаткой, и Реваз Габасович заметил эту его рассеянность, обиделся и замолчал, так и не приступив к важному для себя разговору. А может, и не обиделся, а просто решил, что не время, что надо выбрать другой, более подходящий момент, когда Даблин сможет выслушать его со всем вниманием и доброжелательностью. Даблину было, в общем-то, наплевать, он всматривался в нитку нефтепровода, тянувшуюся вдоль правой обочины, и пытался восстановить ход своих мыслей, прерваных анекдотом; и он с изумлением обнаруживал, что глухая безадресная обида куда-то пропала, отступила — но не под воздействием смены настроения, а словно бы уступив неким логическим доводам, ибо отступление её, и даже не отступление, а ретирада, было чётким и организованным.
Я, значит, спасаю озеро Карасёвое, я семейное счастье кладу на алтарь окружающей среды, а они… — вяло размышлял Даблин, пытаясь вернуть отступницу на исходные рубежи. А они не спасают… Нет, не то. Что-то я ещё такое подумал… Озеро Карасёвое я спасал дважды, Звонкую протоку… Да-да, вот именно это. Звонкую протоку я спасал четырежды, да так и не спас. Перегатили-таки Звонкую протоку, загатили — и загадили, забили-таки древесным гнильём, а потом добавили в неё минудобрений — негде их
