мешок, развязал его и надел пальто. (В пальто он не смог бы взлететь, пришлось сунуть его в мешок, завязать галстуком и на лету тащить за собой по воде, используя закон Архимеда.) А уже потом, одевшись, он отключил подстанцию — просто дёрнул рубильник, благо знал, где его искать, — и стал готовиться к ночёвке на острове. Нужно было вымыть и просушить туфли, развести костёр… А потом какой-то дурак, наверное, поджёг озеро. Даблин ещё подумал, отмывая туфли: вот будет весело, если Трофимыч не сумеет сдержать нефть и какой-нибудь дурак подожжёт озеро. Никто же не знает, что я здесь. Вот будет весело… Эта глупая мысль не отпускала его, свербила и свербила в мозгу, пока наконец не осуществилась…
К этому шло, подумал Даблин. К этому шло и этим должно было кончиться. Всё-таки она отомстила мне. За Горелое (особенно за него!), которое я обрёк своим молчаливым согласием. За Звонкую протоку, которую я, правда, спасал четырежды — но ведь не спас. За Брусничную гриву, которую я, почти не торгуясь, позволил вырубить, дабы удешевить и ускорить строительство ЛЭП… И тогда Она отдала ещё одно озеро; Она с болью оторвала его от Себя «специально для того, чтобы отомстить мне.
Викулов бы засмеялся в ответ на подобные рассуждения. Он всегда азартно вышучивал Даблинские теории, а уж в эту вцепился бы с особенным наслаждением. «Р-роман!» — восклицал он, не без умысла останавливая шахматные часы и в восторге откидываясь на спинку большого «директорского» кресла, точно такого же, как у Даблина в кабинете (Алексей Парфёнович сработал их одновременно из одних и тех же отходов). «Да ты, Сергей батькович, сочинитель!» — приговаривал он, закинув голову и мелко тряся рыжеватой старообрядческой бородой. Продолжая хихикать, он искоса поглядывал на доску, а отсмеявшись, включал часы, стремительно делал ход и сразу нажимал кнопку, решительно отметая протесты Даблина: «Ты меня, Сергей батькович, рассмешил и тем самым отвлёк. Я не могу одновременно смеяться и думать!» И уже без смеха, аргуметированно, по пунктам, разносил в пух и прах очередное измышление Даблина о причинах полётов. Если же не удавалось убедить (а убедить, как правило, не удавалось), навешивал на него ярлыки от «махиста» до «мазохиста» включительно.
— Это же надо придумать: планета на него обиделась! «язвительно восклицал он. — Да у тебя, Сергей батькович… Коня не трогай — шах будет. Я твоего коня хорошо повязал, не попрыгает. Ах, ты вон что задумал… А мы вот так! У тебя, Сергей батькович, комплекс вины, плавно переходящий в манию величия. Уходил бы ты из райкома.
— Рад бы, Алексей Парфёнович, да не отпустят. Шах.
— А вот это зря. — Викулов постучал пальцем по клетке с ладьёй, и Даблин поспешно отдёрнул руку от своего ферзя.
— Я не коснулся, — предупредил он.
— Вижу. Говорил я тебе: не трогай коня!
— Вольно тебе рассуждать, Алексей Парфёнович, — задумчиво сказал Даблин.
— Не забывай, с кем имеешь дело. Я с самим Каратяном вничью сыграл. Ты вот и не знаешь, кто это такой, а я с ним игрывал.
— Да я не о том… — Даблин, вздохнув, отвёл коня на прежнее место, и Викулов немедленно двинул вперёд освободившуюся пешку.
— Сдавайся, — посоветовал он. — Не хочешь?
Даблин помотал головой.
— Не к лицу работнику райкома признавать своё поражение, — сказал он, как процитировал, и решительно двинул ферзя под бой, предлагая обмен. Обмен был неравноценным, явно проигрышным для Даблина, но Викулов задумался.
— Так-так-так… — проговорил он, собирая в кулак буйную рыжую поросль и высоко задирая левую бровь. — Тонко, — сказал он и с уважением посмотрел на Даблина. — Я думал, не заметишь.
Даблин, как всегда, решительно не понимал, что он там такое заметил, но на всякий случай сделал уверенное лицо. Шахматист он был интуитивный и потому никудышный, ни с кем, кроме директора ДХШ, никогда в шахматы не играл и каждому из своих исключительно редких выигрышей не столько радовался, сколько удивлялся. Он и теперь намерен был красиво проиграть, не более того; но вот, оказывается, опять что-то «заметил».
А Викулов почему-то любил играть с Даблиным. Он, впрочем, никогда и ни с кем не отказывался, даже с самыми безнадёжными игроками, но с Даблиным играл особенно охотно. Терпеливо выигрывал по пять-семь партий за вечер и шумно радовался редким — не чаще раза в неделю — проигрышам. Даже записывал некоторые из проигранных Даблину партий в особую тетрадку, хранимую в шкафу с наглядными пособиями, под бюстом Леонардо. Поначалу Даблин думал, что он так издевается, а потом привык и перестал обращать внимание…
Над следующим ходом Викулов размышлял долго и молча. Немилосердно мял и терзал свою рыжую бороду, заносил было руку над доской, недовольно крякал и снова мял бороду. А Даблин вполне тупо смотрел на доску и всё пытался сообразить, какую же выгоду сулит ему этот неравноценный обмен. Значит, если он берёт ладьёй моего ферзя, а я беру ладью пешкой… или взять офицера? То есть слона… Нет, офицер никуда не денется, а вот коня надо бы защитить. Впрочем, он его всё равно схавает, и вполне безнаказанно, конь везде под боем… К чёрту! Пускай берёт ферзя, а там посмотрим.
Но Викулов ферзя почему-то не взял, а осторожно передвинул ладью на одну клетку вправо. Даблин разозлился и опять поставил ферзя под бой. Викулов присвистнул и снова отодвинул ладью. И тут Даблин увидел… То есть ни черта он, конечно, не увидел — никогда Даблин не разбирался в шахматах и никогда не будет в них разбираться: слишком много фигур, и все путаются. Просто он подумал, что белый король стоит не там, где ему надо бы стоять, чтобы получилось красиво. Но если припугнуть вот этого офицера бесполезным ферзём, то король поспешит на помощь, и вот тогда всё будет очень равнобедренно. И он припугнул, и король поспешил на помощь, а потом офицер слопал его ферзя, и ферзь перестал путаться под ногами, и всё стало хорошо, как на качелях: ход — ход, ход — ход… Даблин забывал переключать часы, и Викулов делал это за него, удовлетворённо крякая после каждого хода Даблина, а потом Даблин обнаружил, что никак не может дотянуться до нужной фигуры. «Какую?» — спросил Викулов откуда-то снизу. «Коня», — сказал Даблин, и Викулов двинул его коня. «Не туда, — сказал Даблин. — Влево». «Зачем?» — удивился Викулов. «Ну, влево же!» — нетерпеливо сказал Даблин. Викулов пожал плечами, двинул Даблинского коня влево и сделал тот самый ход — единственный из всех, которые ему оставались. «Пешку, — сказал Даблин. — Вот эту, вслед за конём». Викулов двинул его пешку вслед за конём и откинулся в кресле.
— Мат, — сказал он. — Через два хода. — Остановил часы и задумался. — А если так? — он отвёл чёрную пешку назад и попробовал другой ход. — Всё равно мат.
И тут он посмотрел на Даблина и закричал:
— Ну ведь можешь же, а? Можешь же ведь! Мазохист чёртов!
Он подбежал к Даблину, чуть не опрокинув титаническую гипсовую ногу на постаменте, подпрыгнул и ухватил Даблина за штанину.
— Ну какая к чертям планета? — орал он, перехватывая Даблина за плечо и радостно встряхивая, а другой рукой поспешно подтаскивая под него «директорское» кресло. — Она что, на твою победу обиделась, да?
Даблин попробовал рассердиться, но у него ничего не получилось: не на кого было сердиться. Он уже сидел в мягком уютном кресле и смеялся вместе с Викуловым, с рыжебородым Алексеем Парфёновичем, замечательным человеком, который никогда в жизни не воспарял, но всегда завидовал — легко и весело завидовал — всем, кто наделён этой редкой и, в лучшем случае, бесполезной способностью. Даблин смеялся, легко и радостно дыша полной грудью, вот только ступня болела, обжёг ступню, а Викулов тряс его плечо и быстро говорил что-то весёлое и очень бессмысленное, но тем не менее в пух и прах разбивающее унылые Даблинские теории.
— Туфелькам-то хана! — говорил он. — Как же это вы, а? — и всё тряс его за плечо. — Да проснитесь же, Сергей Николаевич!
— А я не сплю, — соврал Даблин, открывая глаза и продолжая улыбаться.
— Надо же было смотреть, где костёр разводить, — укоризненно сказал Фёдор. — Тут же мазут кругом. Мешок вон попортили… Да мешок — бог с ним, сами могли обгореть, спали же…
— Я и обгорел малость, — сказал Даблин, вставая, и поморщился, наступив на правую ногу.
