Солнце ещё не встало, но было почти светло. Всё ещё моросящий дождь прибивал к воде жиденький слой тумана, и сквозь туман можно было различить огни буровой вышки на дальнем, западном берегу озера. Значит, энергию уже дали.
— Туфли-то наденьте, — сказал Фёдор. — Хорошие у вас были туфли, а теперь разве что на субботник. Ну, да пока сойдёт.
Даблин взял у него туфли и стал надевать, придерживаясь одной рукой за металлическую стенку трансформаторной будки.
— Мы как вернулись, — рассказывал Фёдор, — да как увидели, что вас нигде на берегу нет, так Реваз Габасович сразу всё понял. Я, говорит, этого заполошного знаю, он под моим началом четыре года работал. С него, говорит, станется. Ну, и послал меня…
— Что станется? — насторожился Даблин. — Откуда он знает?
— Ну как — откуда. Мешок-то вы у него забрали? Возвращаемся с лодкой — вас на берегу нет. Младенцу ясно: одежду в мешок и — вплавь до острова… Или вы лодку нашли?
— Нет, — сказал Даблин, успокаиваясь. — Лодку я не нашёл.
— Значит, так, — сказал шофёр, когда Даблин зашнуровал наконец туфли. — Сейчас, — он поднёс часы к самым глазам, — двадцать три десятого. Мне сказали, что в девять тридцать всё будет закончено и можно включать насосы. Но полчаса на всякий случай надо накинуть. Будем ждать здесь, или сначала я вас отвезу на берег? Думаю, лучше вас отвезти: намерзлись всё-таки, а?
— Да, — сказал Даблин, запахивая поплотнее пальто. — Давай-ка ты меня отвези.
«А завтра же я заставлю их разблокировать все автоматы, — подумал он. — Нет, пожалуй, всё- таки послезавтра. Когда квартал кончится».
Глава седьмая
Леонид Левитов
И снова сон: Леонид идёт по стене почти готового здания курятника (Шуркинский городской совхоз, ССО «Северяне-79») и несёт Даблину в оттянутых книзу руках высокую стопу кирпичей — одиннадцать штук. Верхний, одиннадцатый, упирается ему в подбородок. Толщина стены — полтора кирпича, 36 сантиметров. Перекрытий пока ещё нет, а леса уже сняли. Высота — метра четыре с лишним. Всё, как тогда, как на самом деле.
И оступается он на том же самом месте — в каких-то пяти шагах от Даблина. Но теперь он знает, что нужно делать. Незачем бросать кирпичи, пытаясь сохранить равновесие. Незачем падать на четвереньки, руша коленями ещё не просохшую кладку. Незачем, всё-таки соскользнув, цепляться руками за край, висеть на пальцах и ждать, пока Даблин опомнится, пробежит бесконечные пять шагов и, испуганно матерясь, втащит его на стену.
Потому что теперь Леонид умеет летать.
Всегда. Независимо от настроения.
Это очень важно: не зависеть от настроения. Ибо счастье неопределимо и непослушно, а летать надо уметь всегда.
Вот это место. Вот здесь ему суждено оступиться, упасть и долго висеть на пальцах — в четырёх метрах над битым кирпичом и над иззубренными останками какого-то агрегата. И Леонид оступается. Но, сделав порывистый шаг вправо и ощутив под ногой пустоту, он не бросает свои одиннадцать кирпичей. Он лишь крепче вжимается подбородком в самый верхний, одиннадцатый, и, плавно оттолкнувшись левой ногой, отделяется от стены. Кирпичи пахнут стружками и слегка царапают подбородок, но это пускай, потому что сейчас не до них: кажется, он не совсем правильно оттолкнулся. Кажется, слишком резко. Леонид вытянул левую ногу вниз, нащупал стену и оттолкнулся ещё раз — помягче.
Вот теперь так. Теперь главное — держись.
Ржавые останки внизу шевельнулись, разворачиваясь хищными остриями вверх, и Люся испуганно вскрикнула. Это ничего, — сразу сказал Леонид, это они просто пугают. Ты, главное, держись крепче и не смотри вниз. И он осторожно пронёс Люсю над злобно ощеренными зазубринами, над спящими палатками, над вагончиком штаба отряда, а потом высокий берег скользнул под ними, мигнув большой чёрной проплешиной от костра, и ухнул вниз, распахнулся крутым глинистым обрывом, и Звонкая протока обдала их ночным влажным дыханием, а юго-западный ветер высвистнул что-то отчаянно-весёлое и спикировал в темноту — оторвать наконец бумажного змея от проводов и зашвырнуть в облака.
— Ничего у него не получится, вот увидишь! — заговорщицки шепнул Леонид.
— У меня тоже, — сказала Люся. — Один раз получилось — да и то, наверное, случайно.
— Неправда, — сказал Леонид. — У тебя здорово получается. Я же чувствую: ты почти ничего не весишь!
Люся благодарно засмеялась и уткнулась ему в плечо, пряча лицо от ветра. Мягкий золотистый локон выбился у неё из-под берета, затрепетал на ветру, щекоча Леониду то нос, то подбородок, но Леонид изловчился и ухватил локон губами. Волосы были колкими и пахли кедровой стружкой. Их было очень много.
— Пропал твой берет! — догадался Леонид.
— Да нет же, — сказала Люся, — это уже потом, когда мы свалились в протоку, неужели ты всё забыл?
— Хорошо, что никто не видел, — уклончиво сказал Леонид, потому что не помнил, во сне это было или на самом деле. Бывают такие сны, в которых вспоминается не то, что было, а то, что приснилось когда-то. И, может быть, это — как раз такой…
— Ты потом долго болел? — спросила Люся.
— Совсем не болел, — неуверенно сказал Леонид.
— А горло? До конца стройотряда шептал.
— Ну, это не считается! — обрадовался Леонид. (Значит, было, а не приснилось.)
— Всё считается.
— Тогда — долго, целых двенадцать дней. — (Или двадцать?)
— И после отряда тоже?
— Не надо, — попросил Леонид и закрыл глаза, чтобы не смотреть на Люсю. — Ты же не любишь вспоминать о том, что было после отряда.
— Это ты не любишь, — возразила она, — вот я и не вспоминаю. А во сне можно.
(Откуда она знает, что это сон? Ведь это же я сплю, а не она… И снится она не так, и спрашивает не то…)
— Дурак я был, — выговорил наконец Леонид и стиснул зубы, до хруста прикусив стружку.
— Ну, почему же, — сказала Люся. — Ты просто не знал.
(Мог бы догадаться. Узнать мог бы. Шесть кварталов от общежития до её института. А роддом и вообще рядом…)
— Ну и что, — сказала Люся. — Зато теперь ты летаешь, когда захочешь. А это — самое важное.
— Да, — сказал Леонид. — Может быть…
— Ведь ты один такой на весь город. Не то, что эти занюханные порхачи.
— Ты говоришь, как какой-нибудь Фёдор, — возмутился Леонид. «Филологиня!
— Ничтожества! — процедила Люся. — Моральные уроды. Вмазали по банке и запорхали! Им же всё до фени — даже то, что они порхают…
— Не говори так, — попросил Леонид. — Это не ты.
— По-настоящему счастлив лишь тот из летающих, кто не нуждается в счастье, — убеждённо изрекла Люся, но это опять была не она.
Ну и пусть! — отчаянно подумал Леонид, толкая ногой застекленную дверь с белой шторкой. Пусть. Во сне всё можно… Он положил девушку на кушетку, содрал с посиневшего лица жухлые водоросли и пальцем оттянул левое веко.