Он позвонил и отправился к Лысому в тот же день.
— Ты думаешь, я не знаю, что вы… — он замялся, — ну, с Веркой… я-то не против, парень ты хороший, но сорвёшь ты ей конкурс… а впрочем, я не судья… ты что? Закончил свою повесть? — перевёл он разговор.
— Я её, кажется, никогда не закончу… — возразил Додик.
— Что так?
— И за Веру вы не беспокойтесь… — он будто не расслышал вопрос Лысого, — я, конечно, понимаю, что надо прийти к родителям… но, простите… Ваша дочь — это ваша дочь… Она сама всё решает… не я… — они долго молчали.
— Что тогда? — сухо спросил Николай Иванович.
— Я готов вам помочь…
— Ага! — торжествующе произнёс Лысый, — молодец!
— Только у меня одно условие…
— Да ты об этом не беспокойся, — прервал Лысый, — мы всегда найдём общий язык… не чужие люди…
— Я не об этом, — возразил Додик. — Вы мне должны тогда помочь тоже.
— Я же тебе обещал, — жёстко сказал Николай Иванович, — и это будет справедливо… столько мусора в Союз напринимали…
— Я не об этом, — возразил Додик.
— А что ещё? — Лысый искренне изумился.
— Сейчас объясню… у моего друга умирает жена…
— Господи, — вздохнул Лысый.
— Понимаете… у неё рак… и всё такое… но говорят, что можно помочь ещё… короче, есть ампулы в Англии… они стоят бешеные деньги…
— Он писатель? — перебил напрягшийся Лысый.
— Нет, не в этом дело… дело не в деньгах.
— Так что же? — не понял Лысый.
— Я же говорю: в Англии… их же переправить надо… если по официальным путям — долго очень… пока все бумаги соберёшь… уже поздно будет.
— И чем помочь?
— У вас же наверняка в Иностранной комиссии друзья есть… там делегации писательские всякие… ну, короче говоря, всего-то шесть ампул… они небольшие… а мне никаких гонораров и имени никакого моего нигде не надо, и я сделаю всё, что скажете.
— Ты что-то не то выдумал, парень… — разочарованно произнёс Лысый. — Я думал…
— У меня нет никого, и выхода никакого… это только так можно провезти… лучше всего депутата какого-нибудь попросить… у них зал отдельный.
— Да ты понимаешь, в чём дело, — это же контрабанда получается.
— Наверно! — согласился Додик. — Я в этом не очень понимаю… наверное…
— Ну, как я могу человека просить рисковать карьерой, партбилетом, сам понимаешь, если застукают…
— Не застукают… ещё дипломата можно… товарища Нетте… у меня нет таких знакомых, а время… время улетает, и жизнь на этом времени… её не затормозишь, потому что пока мы живы, мы неразделимы с этим временем, а потом — наоборот: оно ежесекундно, ежеминутно разделяет нас так, что невозможно соединить.
— Слушай, Давид… ты даже говоришь иногда так, что за тобой записывать хочется, понимаешь?..
— Не замечал… — в бесконечной тишине тикала капля в раковине, и раздавалось сопение Лысого. Наконец он произнёс.
— Попробую. Обещаю, что попробую, а что получится…
— Это зависит от того, как вы будете пробовать, — жёстко сказал Додик.
— Я понимаю, парень, — Лысый не обиделся. — И знаешь… ты вот что… ничего мне взамен не надо… не делец я никакой, понимаешь… мы хоть с тобой и из разных поколений, и чего я хлебал, вам всем не приснится даже, понял?.. Но когда меня Мишка Коган из окружения волок на себе и партбилет мой не закопал, как другие суки делали, а дважды спас меня, выходит, ты понял… дважды!!! Потому что он меня чистым к своим приволок… Вот! — он поднял свой здоровый кулак, сам уставился на него и тихо добавил… — Быть в долгу у мёртвых куда тяжелее, чем у живых… это я проходил, сколько раз… не сосчитаешь…
II
Если найти какой-то коэффициент, то, возможно, события в рассказе смогут укладываться в протяжённость времени. Если же просто их суммировать, то ничего не получается, потому что последующее описание события порой настолько объёмнее самого факта, что, когда пытаешься втиснуть в один день, что произошло, с помощью слов, описаний, раздумий и тому подобному, оказывается, требуется на это неделя, год, жизнь… вечность.
Изучение и описание преступления укладывается в десятки, сотни(!) томов… ласка женщины остаётся на всю жизнь и никогда не замещается ничем, будоражит день и ночь и длится потом десятки лет… она не менее сильна, чем в тот самый момент, а может быть, ещё ярче и глубже, увеличенная сроком и наслоенными на неё тоской и желанием… и в жизни, в общем-то, не так много мгновений, которые её двигают и обозначают… эти веховые секунды оборачиваются целыми отрезками с такой закрученной внутри них пружиной, что неостановимо двигают нашими годами.
После этого сна, когда он повидался с мамой, у Додика началась новая жизнь. Он сам это чувствовал. Он как бы наблюдал со стороны с возрастающим интересом: а что с ним будет? Не принимал решения, не сопротивлялся, словно речь шла о чужом человеке, а он зритель.
Больше всего удивляло его появление Милы. Ну, в самом деле, он даже никогда не задумывался, что может быть другая Милка, кроме его Милки из повести детства, тем более в его теперешней жизни… а Милка исчезла… он никак не мог успокоиться до сих пор. Сколько лет уже! Милка, Милка… она была совсем другая… наверное… он уже так допридумывал и доиграл её, что она сама бы себя не узнала… но всё дело было в том, что не он ей диктовал поступки, а она их совершала, не он за неё думал и говорил, а от неё узнавал, что она подумала, что ей приснилось, и почему она поступила так, а не иначе… И теперь уже врядли он бы мог утверждать, что было с ним тогда, в далёком детстве… и куда это всё ушло… в далёком! Это так его удивило однажды, что у него уже есть далёкое прошлое!!! А разве нет? Он уже знал, что было двадцать пять лет назад! Четверть века! Когда жили совсем другие люди в другой стране, в других домах…
