трудно потом свои же слова перебороть… а помогать-то только душе надо… нам вот говорят, что никакой души нет вовсе… что это нечто нематериальное, а, значит, придуманное… вот мне бы и найти её… в себе хотя бы, чтоб как-то с ней поладить.
Милка размышляла, говорить ли Додику о своём приключении — по-другому приезд Иванова она и не воспринимала, но он сразу сказал ей такое, что она не решилась.
— Я принёс тебе почитать свою книгу, прежде чем Иванову ответить.
— Спасибо… за доверие, — чуть иронично заметила Милка.
— Больше мне посоветоваться не с кем.
— Я такой специалист? — опять подколола Милка.
— Разве в этом дело? — Додик даже не заметил её иронии. Она вдруг теперь поняла, что ему… плохо!.. Мало ли кто ей нравился — она никогда не лезла другому в душу, своих проблем хватало. По какой- то глупой привычке, может, от материнских наставлений, что «все они кобели!», она с недоверием относилась к врывавшимся в её жизнь мужчинам и боялась открыться, привязаться, довериться, да и личный опыт, не очень богатый, был, прямо сказать, грустным… а годы незаметно, незаметно то морщинку на лице прибавляли, то грязное пятно на прекрасный окружающий мир роняли, и ей иногда становилось грустно, одиноко и завидно, что у одной знакомой — семья, дети, у другой… но, когда она начинала подробнее вспоминать рассказы их о семейной жизни, об отношениях с мужьями, становилось ещё грустнее, и жалко себя бросать в ту же топку времени… но приход Иванова будто разбудил в ней что-то, стронул с места… она пыталась смотреть на себя со стороны и оценить… «А что? Может, это мой шанс? В нашей хрущёбе с матерью да братом не больно разгуляешься… а потом поди — лови своё счастье! Какое счастье? Какое? Этот — Заслуженный. Может, правда, художник хороший… а этот еврей — ну, и что…» Но сердце ей ничего не подсказало.
Наконец Додик решился. Окончание книги. Появление Милки. Звонок Бориса… он запутался в этом завязанном временем клубке. Наваливалась усталость, когда хотелось только бросить всех и вся и уехать куда-то, уехать так, словно положить перед собой новый лист бумаги и начать всё сначала, но оказывалось, что на этом новом листе так ясно проступают знакомые силуэты и места, словно он на них наложен, а ведь так и было на самом деле, и какой-то мощный луч откуда-то снизу, издалека проецирует их на его поверхность, и они просвечивают сквозь него ясно и чётко, теряя несущественные и ненужные потому детали… а дальше уже его природное неуёмное, бешеное воображение, стронутое с места и запущенное с нарастающим ускорением, влекло в невиданное, неслышанное, неизведанное, но такое яркое и увлекающее, что не было сил удержаться, и не было ни малейшего времени, чтобы заметить мелькавшее мимо.
Он не пошёл к Лысому. Не звонил Вере и вспоминал о том сумасшедшем времени, когда они встречались почти каждый день, с сомнением — с ним ли это было. Наверное, она оказалась права, как всегда, и стоило устроить такую паузу… она, наверное, преуспела в своих стараниях и готова уже к поездке, конкурсу, «дырочку в кителе крутит», как говорили военные, оповещённые об ожидаемой награде и уверенные, что она будет… А он, слава Богу, действительно, жив… закончил повесть, не взвыл от тоски, от пустой постели, от голода одиночества.
Закончил повесть, чтобы попрощаться с Милкой, вернее, чтобы перевести её в память навсегда, то есть, вернуться сюда, в своё время, из того, далёкого, такого родного и близкого сердцу, но… далёкого. Вернуться, чтобы она отпустила его… чтобы не ловить её интонации и жесты у знакомых женщин и не сравнивать их с ней — это же дорога никуда.
Но в памяти опять всплывала интонация Милки, когда она произносила: «Додик, ну какой же ты балда!» Только почему-то у неё были обертоны вериного голоса.
Он сидел на неуютной скамеечке под поднятой рукой великого маэстро и смотрел на улицу перед собой. Машины ползли и пофыркивали, будто переговариваясь друг с другом, тоже жаловались, наверное, на плохой бензин, лысые покрышки и щербатую дорогу, на дороговизну и дефицит… масло… сальники… цилиндры… на той стороне в магазинах зажелтели светом витрины, вечер сползал по конусным скатам побеленной церквушки, уцелевшей, очевидно, благодаря своей древности и крепкой кладке, в глубине двора, справа от улицы, бегущей прямо на Тверскую, чиновники расходились по домам, и дверь хлопала, провожая каждого, как одобрительные аплодисменты… а сзади, в Большом зале, уже зажигались окна. Публика деловито и торопливо входила под свод полукруглого портика, отыскивая на ходу билеты в сумочках и карманах. Видно, сегодня был ординарный концерт — ни особого наплыва, ни ажиотажа с таким сладким для слуха: «Нет лишнего билетика?», когда он у тебя в кармане.
Он сидел и уверенно знал, что не дождётся Веры. Не мог бы объяснить, каким образом утвердилась в нём эта уверенность, и зачем же он тогда ждёт. Сидел, как в полузабытье… даже мелькнула мысль: «Сидел бы тут вечно!» Но он усмехнулся, и она не выдержала такого грубого прикосновения.
Милка показалась из-за поворота монастырской стены ровно в семь, хоть часы проверяй. Тоненькая, с перетянутой талией, она зимой даже шубку из искусственного леопарда перетягивала ремешком, и походка у неё была решительная, быстрая… Она не оставила ему времени поплавать в своём воображении.
— Ну, Додик, что ты стоишь? — сказала она с «милкиной» интонацией. Он вздрогнул — настолько это было неожиданно и в то же время естественно — «А как же иначе?!» — он тут же оказался в другом времени и почувствовал страшную усталость, будто действительно только что закончил невиданный марафон в двадцать лет длиной. — Пошли! — она взяла его за руку, видя, что он всё ещё не вернулся откуда-то. Потом совсем близко подвинулась к его лицу и тихо, одними губами произнесла: — У меня сегодня никого нет… уехали в деревню, — пояснила она, — на похороны… на три дня… а я… — она долго молчала, потом опустила глаза и коротко выдохнула, — осталась!
Такие вечера запоминаются на всю жизнь, потому что они — первые… хотя ничего особенного, кажется, не происходит… Падает на пол одежда, послушно и бесшумно, и голос прерывается, и ласки из робких становятся очень скоро дерзкими и вседозволенными, и время сжимается с невероятной скоростью и взрывается в телах, в глубине, и эта взрывная волна уносит на недосягаемые высоты, и трудно даже представить потом, где был, как вернулся обратно, а главное — для чего!
— Знаешь, что я хочу? — шептала она в темноту, нежась щекой на его груди… — Хоть разок поехать за границу, посмотреть одним глазком, как они там живут.
«Хм!» — Додик усмехнулся и промолчал.
— Ну, что ты смеёшься, Додик?! — он вздрогнул от знакомой интонации. — «Опять? Я схожу с ума!»
— Ты что, Додик? — Милка приподнялась на локте и заглянула ему в глаза.
— Так и живут! — вздохнул он.
— Додик, ну, ты говоришь… будто был там и знаешь!
— Нет. Не был. Но знаю.
— А я — нет.
— Всех тянет, тянет куда-то в безвозвратность.
— Кто все, Додик?.. — знакомая интонация мучила его. «Как это так получилось? Или это я сам стою только такой интонации, внушаю её? Какой? Такой — насмешливо покровительственной».
— Ну, Додик, где ты?
— Ты же прочла книгу? Молчишь? — откликнулся он.
— Почему ты её не ищешь, — откликнулась Милка после паузы. — Додик, ведь ты же её до сих пор любишь?
— Можно любить, но нельзя найти прошлое.
— А я думала… ты поедешь её искать… — она снова прижалась щекой к его груди, и стало так тепло и просто… просто от простого жеста… без слов, без клятв.
— И возьму тебя с собой, да?
— Ты же сам говоришь, что нельзя найти прошлое!
