— А если найду?
— Какой же ты… Додик… — она чуть шевельнула головой, а он почувствовал, что не может больше выдержать этого состояния постоянного перелёта: туда и возвращения, и снова туда… что эта интонация, звучащая в её голосе, не случайна, что вообще это всё не случайно — её появление, её имя… её продолжение той… его Милки… — А вдруг она толстая и у неё трое детей? — сбила его Милка.
— Не говори так!.. Не говори… понимаешь?.. Я не могу тебе объяснить этого.
— Не надо. — Милка села и повернулась к нему спиной. — Ты хочешь, чтоб я стала её продолжением… и ловишь во мне её черты, и её голос.
— Милка! — он даже задохнулся… — Это же… как ты… я даже не представлял, какая ты…
— Сволочь!? Да?
— Что ты?! Что ты говоришь? Какая ты замечательная! — он потянулся к ней, чтобы снова… но она перебила:
— Не надо… не говори ничего. Ты иногда так говоришь, будто уже написал заранее… особенно, когда волнуешься… не говори, Додик… какой же ты… — она застряла на слове, но нашла его, — фантазёр!.. А я хочу быть сама собой, понимаешь? А не отражением! Эх ты, писатель… — она понурилась, а потом сама потянулась к нему. — Ты такую книгу написал, что я две ночи ревела. Читала и ревела… и бабку хоронить не поехала… а ты ничего не понял! И ничего на свете, кроме своей Милки, не видишь… и никого не любишь.
Колесо приснилось, совершенно непонятно, почему? Говорят, снится то, о чём думаешь перед сном. Он думал о Милке. Думал о том, что на свете очень много похожих людей — не только лицом, — душой… то есть они воспринимают всё похоже, а может, одинаково, думают похоже… природа хоть и разнообразна, а и в этом бесконечном разнообразии есть свои совпадения… стандарты… и вот один человек не только напоминает, а продолжает другого… если не сказать, — замещает…
Колесо катилось по дороге само по себе. Спицы слились в один ослепительный круг, и обод окаймлял его, разрезая дорогу пополам, а из-под чёрной широкой шины прыскали струйки пересохшей, превратившейся в пудру песочной пыли.
Он даже слышал, как шипели эти коротенькие струйки.
Он видел себя, как всматривается в происходящее и удивляется: куда это само по себе катится колесо?! Оно что, сбежало от велосипеда, от Милки? Куда оно денется? Или его украли сначала, а потом оно сбежало от вора… он бы всё равно его не смог продать — ему не было пары во всём посёлке — уж это знал каждый мальчишка. Такого велосипеда, как у Милки, ни у кого не было.
Колесо катилось долго. Он даже мог назвать улицы, по которым оно мелькало, и он не отставал и даже не запыхался, как-то странно. Всё непонятно было в этом сне… и проснулся он оттого, что колесо налетело на штакетник, остановилось на мгновение, повернулось боком и оперлось на него — даже не упало… упал он сам. Даже не упал, а сходу сел на край канавы, тянущейся вдоль улицы, и ноги опустились в неё… в этот момент раздался привычный Милкин упрёк: — Ну, Додик! — никто больше не мог сказать с такой интонацией. Он проснулся, некоторое время соображал, что происходит, а потом стал вспоминать: кто же это сказал — «та» Милка или «эта»? Но ничего не получалось — не вспоминалось, потому что он никак не мог их различить.
Да, тогда же, когда колесо катилось, «этой» Милки ещё не было! — вдруг сообразил он. Значит, «та» — старше? Ну, конечно! И сказала та! И какое отношение «эта» Милка имеет к его, настоящей… сон отошёл на дальний план, затуманился. Остался вопрос. Додик почувствовал это и подумал: «Наверное, потому и сон приснился, чтобы опять возник этот вопрос без ответа…»
Из бильярдной вышел мужчина его возраста и комплекции, оглядел буфет и направился к столику, за которым сидел Додик.
— К вам можно? — Додик мельком взглянул и кивнул головой. Он допил последний глоток, и в тот момент, когда уже поднимался, подсевший снова заговорил: — Не хотите сгонять? — Он кивнул на дверь, из-за которой раздавался стук шаров.
— Нет, спасибо. Не играю. — Додик направился к выходу. Через полминуты на середине пролёта лестницы его догнал незнакомец уже в пиджаке и галстуке — когда он успел облачиться?!
— Вы извините, я не представился. Василий Иванович… Вы ведь Самарский, правильно? Давид Самарский? — Додик смотрел на него и старался припомнить, где они могли познакомиться… — Да вы не старайтесь, мы не знакомы… то есть я слышал вас на выступлениях, а вы меня, конечно, не знаете… я в зале…
— А что, собственно…
— Да не волнуйтесь, мне просто поговорить с вами надо.
— Здесь? О чём?
— Да в том-то и дело, — Василий Иванович замялся, — а давайте завтра ну, часиков в двенадцать… в «Ласточке», знаете?
— А что, собственно…
— Да вы не волнуйтесь, всё в порядке, — Василий Иванович улыбался просто ослепительно, — по творческим делам, конечно! О чём ещё с писателем можно говорить!
— И…
— Я вам завтра всё объясню…
Полночи Додик ворочался, пытаясь восстановить разговор и удивляясь, почему не послал этого графомана… но ничего не получалось. Во-первых, почему графоман? Он ни одной строчки его не прочёл. Во-вторых, человек хочет посоветоваться о творчестве… о чьём? Своём? Нет. Он же сказал, «о чём ещё с писателем…» Откуда он меня знает? Какие выступления? Так, расширяя круг, он вдруг пришёл к совершенно бредовой мысли: «Да он же из серого дома!» Только непонятно было — зачем ему понадобился Самарский? «Может, уехать?» — Додик даже усмехнулся: «Зачем? Куда? От кого?» На душе было тошно. «А если я, как всегда, всё напридумывал?» Но что-то подсказывало ему, что он не ошибся.
Разговор с Василием Ивановичем никак не начинался. Фразы, которыми они обменивались, были пустыми пристрелочными, необязательными, пока Додик демонстративно не посмотрел на часы… Василий Иванович решительно сменил тон.
— Вы, знаете, Давид Евгеньевич, я тоже немножко пишу… вот в клубе бываю… интересуюсь литературой… да и по роду службы… ну, вы же человек взрослый… знаете, литература всегда на первом месте в обществе, а в России-то! Ого! «Поэт в России — властитель дум!» Так уж испокон века в нашем обществе… у нас партийная литература.
— Я понял. Вы уполномочены…
— Ну, зачем так официально. Я знаю, как трудно сейчас издаваться…
— Хотите помочь! — съехидничал Додик.
— Хочу, — серьёзно подтвердил собеседник. — Мы же с вами одного примерно возраста. Одно поколение. Хочу вам помочь, а вы мне… так мир устроен, извините…
— И чем же могу быть полезен?
— Ерунда… несколько вопросов… так изредка за бильярдом… в кафе… знаете… Додик почувствовал, что голова наливается кровью и становится тяжёлой.
— Любопытно! Кем же интересуетесь?
— Значит согласны?
— Я этого не говорил, — жестко возразил Додик.
— Так мы не договоримся, Давид Евгеньевич… Вам дорога ваша работа, мне — моя. А таланту защита нужна, поводырь! — Додик увидел, как вдруг вспыхнули его глаза, в них мелькнул азарт охотника. — Это ерунда всё, что талант сам пробьётся! Поверьте… А вот когда перед ним открывают двери! — он смачно растянул это слово и вдруг резко оборвал себя. — А так мы в одни ворота играем.
— Я вообще не играю! — тихо произнёс Додик. — У меня на это ни охоты, ни времени.
— Зря. В нашей команде игроки сильные. Лучше с ними, чем против… и дел-то всего… у вас товарищ
