есть, Дрейден… — произнёс он без паузы и в том же тоне. Додик уставился в сузившиеся зрачки собеседника. — Вы с ним давно виделись?
— Недавно.
— О чём беседовали? Что обсуждали? Нам всё интересно. — Додик молчал и тупо смотрел в стол. — Сейчас не тридцать седьмой год. Времена другие. Я ж не прошу вас наговаривать на него, но знать, кто чем дышит… может, предостеречь его от неверного шага… сами понимаете.
— Нет. — Додик поднял глаза.
— А вы не спешите отказываться! — уверенно возразил Василий Иванович. — Вот повесть закончили. Печатать надо… в Союз вступать… вы не спешите… подумайте.
— Откуда вам известно про повесть, про Союз?
— Ну, Давид Евгеньевич, вы же умный человек… такие вопросы… я же говорю — не спешите. Подумайте. Я вас тут же буду ждать ровно через неделю. Только о нашем разговоре — никому! Понятно? — У него заходили желваки, но он вовремя спохватился и растянул лицо в улыбке. — До встречи.
Додик лежал на второй полке и тупо смотрел в потолок вагона. Он даже домой не зашёл. Рукопись в сумке, вся имеющаяся наличность тоже… «Кто?» Про Лёньку — это понятно… да он и сам мог проговориться, хотя… ну, когда копались у него дома, — всё же было, как он предсказал, — в записной книжке телефон нашли… но повесть? Про повесть кто знал? Лысый… Иванов… Серый… и Лёнька… всё. Дрейден отпадает… почему? Он вдруг вспыхнул — почему? Почему? Потому что если это возможно — надо повеситься… и всё — нельзя жить, никому не веря… Нельзя? Это ещё вопрос, пожалуй… пожалуй, без ответа… выясняется, писатели недаром владеют пером… они больше всех своих же угробили — писали доносы во всю силу талантов… бумаги и чернил не жалели… нет. Лёнька отпадает. Серый? По-моему, я сошёл с ума! Серый! Да… говорят же, что рак страшен метастазами… Серый… если б не Серый, меня бы давно на свете не было… Серый… он вдруг перелетел в послевоенный голодный год, в пионерский лагерь, где Серый, услышав «Жидовская морда!», брошенное в лицо Додику, неожиданно вырос между ним и толстозадым и краснорожим сыном поварихи, извергшим это, и без предупреждения ловким ударом по шее свалил его с ног. Так они познакомились в пионерском лагере возле палатки 3 отряда… а когда удрали со сбора в лес и набрели на блиндаж, и бруствер над входом обвалился у Додика под ногами… Серый успел дёрнуть его за руку и кинуть на землю. В лесу много таких ловушек осталось… стоило только толкнуть легонько дверь, и… От взрыва тогда повалилось два огромных дерева, а они бежали через чащу что было сил, чтобы их не застали там… всё ведь рядом с лагерем случилось, и на грохот немало людей прибежало.
Додик повернулся на бок и взглянул в окно… лес, лес, подступающий к полотну и, кажется, как щётками, еловыми и сосновыми лапами чистящий стёкла вагона — никакой приметы… где он, сколько ещё ехать…
Серый — нет. Это уже болезнь…
Лысый. Додик представил его крепкую высокую фигуру… лицо с чуть опущенными щеками и прозрачные голубые глаза. — Ммммм, — он даже замычал вслух и покрутил головой… нет. Зачем ему? И он, хоть писать не умеет и, конечно, искалечил себя… вернее, его Варвара искалечила этой погоней за пером Жар-птицы… Нет. Не похож он на стукача… Додик даже усмехнулся: «похож на стукача!» Надо ж придумать такое… Да полстраны стучит!.. Нет. Лысый, нет. Никак у него не получалось подумать хоть про кого-нибудь такое! Зависть? Конечно, он завидует… наверное, всем, кто рядом с ним… пусть они печатаются меньше, и заработки у них не те, и погоны не генеральские, да на листе бумаги они маршалы… уж на это его хватает, чтоб честно признаться, наверное, только… не может же он так раздвоиться? А если может?! А если Варвара… но вдруг он всё же думает, что я ему в родственники — своего не станет топить?! Э… а Варвара? Вот где разгадка — ей-то и надо меня утопить, чтобы «туда», а не в родственники!.. Нет. Лысый не пойдёт на такое… а если…
И вся карусель вопросов и недоверия начиналась снова.
Иванов! Да какого чёрта! Иванов же предлагал ему помочь напечатать повесть… неважно, где… здесь всё равно не пробить… Неважно? А если он нарочно предлагал? А? А если и Лысый предлагал написать предисловие… — он почувствовал, что ему нечем дышать в буквальном смысле, и выскочил на площадку. Здесь двое курили возле двери, стоя напротив друг друга, прислонясь спинами к стенкам тамбура.
Додик уцепился за железные прутья, оберегавшие дверное окно с другой стороны тамбура, и прижался лбом к его мутной прохладной поверхности.
— Вась, твою мать, — продолжился сзади разговор, — я ему говорю: — Хрен с тобой, Гостюхин, ну, махнул я пару раз налево! На тебе четвертной с моих трудов и заткнись, — человек затянулся и замолчал.
— Ну? — процедил второй.
— А он, сука, денег не взял и к Баранову попёрся… это директор у нас новый! Понимаешь?
— Понимать-то понимаю! А вот какая тварь настучала, ты мне скажи, а? Вась, ну скажи, скажи? Не можешь! То-то и оно, а он, может, с тобой водку хлестал вчера на те же деньги, сука.
— Да, Мишка… хреновая штука получается… надо опять искать место… тут уж не житьё… теперь на свои сто десять без приварка-то!.. — он сплюнул и замолчал.
— Какой же ты водила без левака? — всерьёз раздосадовался Мишка. — Это крест… вот я… — начал он тоном выше, собираясь видно в долгую дорогу новой истории, но Додик уже его не слышал… он снова свернул на свой круг и начал опять медленно брести по нему: «Кто»?..
Дверь ему открыл сам Николай без всяких: «Кто там?». Он постоял в открывшемся створе несколько секунд неподвижно, потом поманил Додика внутрь всей ладонью, как бы подгребая к себе, а когда тот переступил порог, Николай сграбастал его и крепко прижал к себе, ничего не произнося, и только тёрся щекой о его щёку.
— Додик! — будто пропел он наконец, чуть отстраняясь.
— Извини, Николай, я с пустыми руками! Так получилось… вот бутылку только прихватил по дороге… — обычно все отъезжающие из столицы волокли в любую точку, куда бы ни направлялись, авоськи или чемоданы, благоухающие пряными добавками колбас, копчёной рыбой, апельсинами или ронявшие кровавые капли недостаточно хорошо упакованного мяса.
— Вот это сюрприз! — Николай никак не отреагировал на извинения. — Ну проходи, проходи, гость дорогой, столичный! — театрально проговорил он и посторонился. — Вот уж уважил! Уважил! — было видно, что он радуется искренне и сам получает от этого удовольствие… друг приехал! И так кстати подоспел!
— Неужели чей-то день рождения? — растерялся Додик. — Ленкин?
— Да не-ет! Какой там! У неё же в декабре! Забыл… ты всё забыл, старый пёс… а ты-то всё неженатый, — с укоризной протянул он. — Ох, у нас тут такие девочки появились! — Николай буквально засветился.
— Молодец, Коля! Не стареешь, — откликнулся Додик.
— Ну, рассказывай! Я буду резать и жарить, а ты рассказывай.
— Коль, извини, в самом деле, не было возможности отовариться… как вы тут крутитесь?
— Не горюй! Не хуже столичного! Размах не тот, конечно, но… связи — везде связи, обком — везде обком, а там всегда подкрепиться можно, ну, выбор поменьше, но нам хватает, да брось ты об этом, рассказывай.
Но у Додика никак не получалось начать… конечно, он приехал сюда именно затем… Бессознательно, но определённо… пошёл прямо на вокзал после встречи с этим серым «мышом», как он его окрестил сразу «своего» Василия Ивановича, схватил билет на ближайший проходящий — четыре часа не дорога! И вот он здесь… но… не сразу, не сразу… Николай посмотрел на него и стал говорить без умолку… он всё понимал — знал, что просто так не приедет без предупреждения, без чемоданчика даже, только со своей привычной потасканной сумкой из неснашивающейся кожи, потёртой и протёртой по углам, с ремешком, из которого торчат в разные стороны нитки прошивки, и в которой всегда окажется несколько
