хлопком остановил движение, после третьего заорал «напрасно»! Так, что осветитель сверху крикнул: «Седьмой убрать?» Но ему никто не ответил — все не занятые уже тихо утекли из зала через приоткрытые за портьерами двери… от греха подальше.
— Последний раз показываю! — вскочил из кресла режиссер!
— Не надо! Я все сделаю! — Донеслось со сцены, и режиссер застыл на одной ноге, потом опять опустился в свое кресло и замер. — Можно?
— Давно! — ответил режиссер. Но стул на сцене грохнулся, зацепленный ногой обалдевшего актера. — Ах, ты, черт возьми! Я сейчас, сейчас, Пал Василич, извините… я еще раз…
— Перерыв! — спокойно донеслось из зала. Остальное было сказано недоступно тихо для постороннего уха.
— Пал Василич! — Прошептал из темноты женский голос, — зарплату получите…— В зале остался дежурный свет, по сцене ходили, задрав головы и переговариваясь, осветители, в узком петлявшем коридоре пахло буфетом…
— Пал Силичь, — донеслось из крошечной комнаты с пыльным окном, заставленным буйными цветами в горшках, — «А эта как меня вычислила? По шагам что-ли?» — Он заглянул в дверь и внимательно смотрел на сидевшую за столом Наденьку — машинистку. — С трудом вашу руку разбираю, — произнесли ее пухлые губки, вы бы мне подиктовали, — и она ткнула пальчиком в листок на столе. — Он помедлил и вошел. — Вот, поначиркано…— он наклонился, чтобы разобрать, что там начиркано, почувствовал знакомый запах духов, исходивший от ее шеи, и, сам не понимая, как и зачем, коснулся губами. — Тсс…— чуть слышно сказала Наденька, — дверь…— и она ловко выскользнула из вертящегося кресла.
— Может, отложим до вечера? — робко поинтересовался он.
— До вечера? Хм… одно другому не мешает, — надув губки ответила Наденька и толкнула его в кресло, — если бы я тебя ждала, так бы и ходила не…— она замолчала, подбирая слово и ловко усаживаясь к нему на колени…— вечером ты мне диктовать будешь, а теперь я тебе…— «Пропал» было последнее, что успел подумать режиссер…
«Все пропало, все пропало, — думал он, сидя в своем кабинете. — Зачем? Сам не знаю… это во время гона так животные чувствуют друг друга. А мы то что — не животные? Только у них это раз в году, а у меня круглый год… опять менять театр… а… все одно и то же… куда я от себя денусь…»
Первый раз он женился совсем молодым и через месяц понял, что это «не то». Он еще сам не мог сформулировать, что «не то», но стал косить на сторону, поссорился с начальством, ушел из театра, его направили в другой, периферийный, далеко на Север, чему он был очень рад. В это время жена ждала ребенка. Он оставил ее на попечение матери и уехал один, а потом как-то так само собой вышло, что и не вернулся — из того города снова переехал, потом опять поменял театр, и, когда возвратился обратно через четыре года, оба они поняли, что семьи не получилось. Женщин у него было много, но он уже не спешил с женитьбой и вообще решил, что на роду ему написано быть блуждающим форвардом, когда неожиданно влюбился. Все было словно впервые, и единственное, о чем он мечтал — никогда с ней не расставаться — ни днем, ни ночью. Так оно и случилось. Он жил в ее квартире, там хватало места и для ее маленькой дочери, но через два месяца вернулся муж из загранки, и вместо того, чтобы выполнить свое обещание: все ему рассказать и расстаться с ним, его новая пассия стала тянуть, мяться и откладывать решение, а он горел и не хотел ждать. Наконец, он понял, в ка-кую ситуацию попал, а такое распределение ролей его не устраивало. Он попытался оторвать от себя свою любовницу, но не тут-то было. Она хотела все сохранить, как есть, дождаться нового плавания мужа и снова зажить, как ей казалось счастливо. Начались размолвки, ссоры, кто любит по-настоящему, тот и страдает. Он начал пить, снова поссорился в театре и случайно в этот период встретил буквально на улице женщину с двумя огромными авоськами, которые она еле волокла, опуская их время от времени на мокрый слякотный тротуар. Он помог ей донести ношу до подъезда, потом до лифта, потом внес в кухню, остался попить чаю и остался совсем.
Она была инженером-экономистом. Жила тоже с дочкой, но не ждала возвращения мужа — просто выгнала его три года назад и так и коротала время совсем совсем одна. От ее голодной жадности он сошел с ума в первый же вечер и снова решил, что вот и нашел свою судьбу, или судьба нашла его, но через два месяца ему стало трудно и скучно — угар прошел, он по ночам не спал — ему не давался спектакль, а она этого понять не хотела и требовала, чтобы ночь целиком была только ее — слишком долго она была одна и даже не понимала, чего себя лишала, поскольку пока жила с мужем никогда ничего подобного не происходило…
Спектакль он выпустил, и, говорят, удачно. На премьеру ее не пригласил. Она обиделась. Он не понял, за что. Она никак не могла ему втолковать причины своей обиды, и они решили оба подумать, кто прав, — по одиночке. Он дал себе слово: всегда ночевать только дома в своей постели… и через год женился — случайно, выйдя из больницы весенним мартовским днем в никуда без театра, без денег… в свою коммуналку в центре с хорошим видом из окна. Жена была моложе его лет на семь, сразу же забеременела, успокоила его, терпеливо ждала, когда он найдет работу и появятся деньги, а пока где-то их доставала… и жизнь потекла размеренно и скучно, как «у бюргера» говорил он…
Потом у него появилась и работа, и кое-какие деньги, и женщины… она обо всем этом знала по наслышке от людей, бывавших в доме, друзей, просто неизвестно откуда… из воздуха… но она не бунтовала, в глубине души даже словно гордилась тем, что ее муж пользуется таким успехом у дам. Она умела не обострять обстановку, а он изо всех сил старался сделать так, чтобы отрицательная информация в дом не попадала… да и сам он частенько промахивался мимо своего собственного дома, который, по-правде говоря, любил…
— Мама, и что же потом ты от него отдалилась?
— Мы никогда не делились сокровенным, но часто, то, что происходит на твоих глазах, красноречивее слов и признаний… а потом привычка анализировать — это же единственный метод познания… даже, если кто-то получил результат, ученый проверит его, чтобы удостовериться…
— Ты осуждала его?
— Что ты?! Скорее жалела. Ситуация была безвыходная, а время жестокое — ни поблажки, ни отсрочки…
— Ни прощения?
— За что? Все империи рухнули из-за гонений на мысль…
— И тебе было страшно… когда?
— Когда? Страшно было всегда, но после ареста Вавилова и убийства Михоэлса — казалось — все. Конец…
— Ты же тоже нарушила традицию…
— И чуть за это не поплатилась. То есть должна была. Но у них не хватило времени. Слишком гигантские цели они поставили себе, не соизмеряясь с возможностями… это тоже неумение любого диктатора… я же не лектор… ты на мне проверяешь свое ощущение, а если я ошибаюсь — я тебе могу отдать все, что у меня есть… то есть уже отдала… мне ничего не нужно, но сам не впади в ошибку и не спрашивай у матери сокровенное — я не смогу тебе сказать то, о чем не говорю себе самой…
— А кому же?
— Никому! Это уходит с нами и недосказанность порождает тягу к познанию. Вечный процесс…
— Но для художника это невозможно, тогда теряется смысл творчества…
— А может, это пережиток вульгарного реализма?
— Но ты не любишь Павла Васильевича.
— Он неприятный мне человек… а я плачу по старым счетам… мне не до этого…
— Вот как.
Спектакль не получался. Сцены рассыпались, герои мрачно шатались по сцене, будто все болели гриппом. Потом вдруг сам Павел Васильевич, действительно, свалился с высокой температурой и окунулся в непривычную домашнюю рутину с уроками, готовкой, проблемой доставания лекарств, новых сапог и главное — денег. Денег катастрофически не было. Не то что не хватало — просто не было. Сыну нужен был свежий творог каждый день. В магазине его, как и все остальное, можно было добыть, только выстояв очередь, после того, как удачно застал продукт на прилавке, но промерзшие насквозь синюшные пачки
