плевать на автора — автор за окном, за дверью, за экраном телевизора, за страницей газеты… Художник? Где художник? Где свет? Приглушить все и убрать контурный, к чертовой матери, — размыть… фигуры… плотные фигуры… в сгущенном молоке со шлейфами каждого движения — все размыто, и все на виду… опустевшее пространство сразу заполняется, и нет проблем с утраченным — все плотно, нет дыр, хорошо… и двери, двери, много дверей… без надписей, без табличек… может быть, их не вешают, потому что часто меняют, а может быть, потому что не меняют годами, и все итак знают, где и кто… двери… и непременно разные…
Собственно говоря, мама, и рассказать нечего. Все так благополучно прошло. Инструктор приняла благосклонно, и хлыщ из управления культуры. Потом пили водку на банкете, и, действительно, Надежда Петровна его припирала грудью к стене в коридоре и жарко дышала в лицо, да он сделал вид, что не понял, но необидно… так… под Ваню-дурачка. Да, уж теперь и звание, конечно, продвинут… а больше давать… нет, не то что некому — всегда найдется, кому дать, но он их обдурил… срежиссировал. Стать своим не так просто. И после этого он сначала хотел запить, чтобы смыть душевное неудобство. Внутреннее, невидимое, но от которого его корежило. Не получилось. Он даже обрадовался этому — значит, еще не совсем пропал… ну, я тебе не буду все пересказывать… знаешь, не обо всем я тебе могу рассказать — так, если сама поняла или догадалась, то, слава богу, а рассказать, назвать словами не всегда получается… наверное, я стесняюсь тебя… ну, пусть сегодня будет монолог, мама, я не могу… ты ведь не обидишься, правда?
Но ты так и не предполагаешь, куда могла деваться его проза? Стоит ли хоть искать… даже не потому, что она не существует физически, а потому что еще существует страх…
— Нет, я не промолчу… он будет всегда. Он не может исчезнуть. Ведь страх — это биологически оправданное и данное природой всему живому! Доказано, что даже растениям, стебелечкам. Это датчик защиты, самосохранения, это шанс выжить в борьбе за жизнь. Вот наши «извращенцы науки», как их тогда называли, понемножку возвращаются в жизнь, даже мертвые возвращаются, потому что они нужны самой жизни, чтобы она не окончилась бесславно… дело не в том, что много атомных бомб… дело в том, что их перестали бояться. Не физически бояться, но вроде как «их все равно не взорвут, мол, нет таких безумцев, чтобы взорвать весь мир». Весь мир не взорвут — не страшно. Вот если рядом взорвется — страшно. Страх возвращается, слава Богу… это вернее всяких соглашений. То есть их и подписывают под давлением страха… ты не прав.
— Он подступил ко мне, режиссер, теперь, потому что хочет поставить то, что реабилитирует его. Ему не все равно, как отнесутся не к спектаклю, а к нему… и он хочет от меня получить пьесу!..
— Это приходит много позже. Наверное, с мудростью возраста… Моцарт был гуляка… Эйнштейн размышлял по-мопасановски, на ком ему жениться: на дочери или на ее матери, а может, сразу на обоих… очевидно, постные люди праведники, а праведник закован в рамки морали и не может вырваться, чтобы создать новое…
— Мама, это говоришь ты? Ты!
— Видишь. Даже меня ты не знаешь. А себя?
— Нет. Но, когда я разговариваю с тобой, многое так проясняется… так ты считаешь, что не надо искать?
— Тебе не надо связываться с твоим Пал Силичем… та женщина тебе правильно говорила: вы не равны талантом… и положением, у вас все в обратной пропорции. Это может кончиться только ссорой.
— Но мне никто так не предлагает… да еще столичную сцену…
— Он ведь только предлагает… зачем тебе этот ненадежный мир… эх, как редко случается то, о чем мечтают родители для своих детей… да и случается ли?
— Может быть, позвонить в журнал? Потом можно будет выстроить цепочку — Вряд ли там кто-то остался из тех, кто тебе подскажет. Столько лет прошло… такие разоблачения…
— Неужели ты думаешь, что сменили команду, а не табличку?
— Ты стал таким взрослым… может быть, талант старит… умудряет…
— Нет. Чем больше вникаешь в свою область, тем наивнее становишься в жизни…
— А если эта область — жизнь?…
— Ее описали великие графоманы.
Великие графоманы земли, преклоняюсь перед вами и благодарю за то, что вы были и оставили нам ваши шедевры, ставшие непреходящей ценностью веков. Рискну назвать, хоть одно имя, чтобы понятно было, какие титаны достойны этого великого звания — пишущий человек, писатель… Данте… Петрарка… Шекспир… Гете… Гюго…
Бальзак… Лев Толстой… Гроссман… Мандельштам… Хемингуэй…
Возвращение к началу
Смирнов не заглядывал в авоську много лет. Он жил среди переплетов книг, среди их переплетений… он не мог не писать, а это требовало сосредоточенности и уединения. Время не располагало к людской откровенности, но это никак не относилось к его страсти — именно раскраивать свою душу не перед людьми или Богом, но перед собой, перед неисписанным листом бумаги, а значит, перед всем миром. Он не думал об этом — он писал.
Наконец, настал час, когда он понял, что молчание его — это веревка, и чем оно продолжительнее, тем прочнее она и тем плотнее обматывает петлями шею. Уже и не было никакой необходимости тянуть за ее конец, чтобы сдавить эту шею и сделать молчание его вечным. Но он не хотел этого, и, как профессиональный разведчик, анализировал не потом, в свободное время, на досуге, а прямо тут — в поле, на морозе, под дождем в воде — по мере поступления данных, потому что вполне могло случиться так, что времени подумать и проанализировать не будет никогда, а он разведчик, и его дело отдать людям все, что он узнал. Он тайно печатал свои стихи сам… на разных машинках с непохожими шрифтами и изъянами букв и начал рассылать их в редакции с разных почтовых ящиков. Конверты тоже не надписывал от руки, и шрифты на конверте и на листах, вложенных в него, были разными. Обратного адреса он не указывал, а потому еще, чтобы не засвечиваться на почте, опускал свои послания в разных местах и безо всякой системы. Это были не фантазии сумасшедшего, но предосторожности профессионала, осведомленного о силе противника, каковым в данном случае для него была власть. Конечно, ему интересно было бы знать реакцию редакций, но… ответить ему было явно некуда… ему даже важнее было не мнение профессиональных критиков и лингвистов, но гражданская реакция… на публикацию он явно не рассчитывал. Дома тоже ничего не держал — все в голове… стихи, поэмы, варианты… мысли вслух…
Его тренированная память была известна многим. О ней даже анекдоты рассказывали, что он, когда в засаде сидит, не то что все, как фотка запоминает, а даже сколько раз фриц задним проходом стрельнул, а по этому заключает, как врага кормят…
Смех смехом, а когда его из армии вчистую списали осенью сорок пятого, видно где-то пометили про его способности, и стали вызывать… куда вызывают… тут он струхнул, потому что не знал, как отказаться… «Нам, Родине, нужны такие люди, Смирнов, — говорил полковник. — Вы думаете война закончена? — Она только начинается! Внутренний враг еще страшнее. С ним надо бороться. Нам такие, как вы, очень нужны. Подумайте и приходите…» это повторялось много раз. Повестки были строгими. Полковники разными. Один сказал откровенно: «С таким паспортом и прошлым не продержишься. С нами будешь под крышей — без нас под колпаком. Подумай. А бумагу мы тебе другую сделаем, и пойдешь далеко — жить будешь…' Он тогда долго думал, и образование его шло семимильными шагами… сначала в госпиталь лег — несколько месяцев — тоже жизнь… потом уехал в санаторий… опять в госпиталь… и повестки стали реже… дорого бы он дал за то, что бы посмотреть свое дело… что там понаписано врачами, что полковниками…
Прошлое ворочалось в нем и никак не могло улечься, застыть, затаиться в дальних уголках памяти. Оно все время кололо его изнутри острыми углами, и он проживал его тысячи раз, отчего оно никак не уменьшалось, не съеживалось от времени. Он зрительно представлял его линией, которую он прочерчивает ежедневно, удлиняя и удлиняя каждый раз на крошечный прожитой отрезок. От частого повторения эта линия становится все толще и толще, и потому, получалось, что внутри у него одна дорога: по прошлым,
