надо было самой решать что-то, преодолевать себя, чтобы сделать что-то, можно было просто идти за человеком, которому полностью доверяешь, и даже не думать, почему так получилось, что она, прошедшая огонь и воды, так легко доверилась первому встречному, поддавшись какому-то мимолетному чувству или инстинкту.
В одном она точно не ошиблась. Она даже не думала об этом, а просто чувствовала: такого любовника у нее никогда не было, столько нежности, жадной ненасытности и деликатности в одном человеке!?. Она не спросила, куда они едут, и не поинтересовалась, почему они идут в дом с пустыми руками. Она ничего не говорила, ничего не спрашивала, и в знак полного отупелого согласия время от времени терлась щекой о его плечо и плотнее прижимала к себе его локоть и в электричке, и потом в автобусе, который крутил и качал их по разбитым окраинным улицам.
Когда они вышли, она оглянулась вокруг, удивилась полному отсутствию домов, но опять ничего не спросила и не отпустила его руку. Они шли по тропинке через пустырь мимо торчащих из земли прутьев строительной арматуры, каких-то огромных брошенных бетонных колец и полуразломанных плит перекрытий, старых проржавленных бочек, почерневших от времени досок, вросших в землю, сквозь деревья брошенных садов, обозначавших границы дворов некогда существовавшей здесь деревни. Наконец, они перепрыгнули, так и не отпуская руки, через неширокую канаву и оказались на дороге с остатками асфальта, положенного здесь лет тридцать назад, прямо перед воротами, в створе которых, перегораживая проход и проезд, валялись огромные лохматые и равнодушные собаки. Он, не выбирая, взял букет из ведра, на ходу протянул деньги, и они вошли в ворота…
Татьяна и тут не удивилась. Они перешагнули псов, свернули с главной аллеи и через двести метров свернули еще раз на узкую тропинку. Теперь надо было идти боком. Но они снова не отпустили рук. Перед невысокой свежевыкрашенной оградой он остановился, стянул с головы берет и передал спутнице букет. Татьяна, наконец, отпустила его локоть, внимательно осмотрела цветы, поправила, открыла калитку, помедлила входить и стала рассматривать фотографию. Ей показалось, что она давно знает это лицо. 'Почему, почему? — Думала она, — почему?.. А!.. Он удивительно похож на мать!' Она наклонилась, положила цветы, перекрестилась и снова поклонилась в пояс.
— Мама, познакомься! — Он долго молчал. — Извини, что долго не приходил. Мне надо столько тебе сказать. — Он ничуть не стеснялся чужого присутствия и говорил легко и неспеша. — Это Таня… познакомься, пожалуйста…— он снова замолчал надолго, а потом закончил фразу, — моя жена…— и повернул голову. Таня внимательно смотрела в его глаза и ничего не отвечала…— Знаешь, мама, я, кажется, напал на его стихи… такие совпадения бывают только раз в сто лет… я приду к тебе потом, в другой раз… может быть, это и есть та пьеса, которую ищет…— но имя он не произнес, пресекся… взял Таню за локоть, и они пошли к выходу.
Тут он отпустил ее руку и двинулся назад, бросив на ходу, 'Я сейчас'. Таня осталась стоять, как шла: лицом к выходу. Она слышала скрип гравия под его подошвами, потом скрип калитки и тихий голос:
— Ты знала, что я приду сегодня?! Но мама… да, да, ты мне говорила это много раз, что за три дня по глазам определяла, когда я заболевал — ни один врач и прибор не были способны на такое… но сегодня, мама… я, конечно, не спорю. — Пауза тянулась довольно долго. — Я сам не знал, что так будет. Прости, мама. Эта мысль… нет, нечто такое внедрилось в меня, и я не мог сопротивляться! Ну, ты же понимаешь?! Это, это, как возникшее стихотворение! Оно же падает на тебя откуда-то, и все! Ты же это знаешь! От него ни избавиться, ни сопротивляться его появлению… нет. Ты не права, мама… без боли ведь ничего не рождается!..
И вдруг Татьяна вздрогнула. Она явно услышала женский голос и невольно обернулась на него. Он стоял, опершись двумя руками на черную ограду, и, казалось, стремился туда в глубину холмика, или его невольно тянуло, а он не в силах был раздвинуть дерн и серую плотную поверхность…
— Ты не прав, сын мой. Ты не прав. Ты еще не знаешь настоящей боли. Ты еще не рожал — это все были потуги. А когда придет настоящее, главное — тебя свалит с ног, свет потемнеет и исчезнет, и когда ты очнешься — все уже свершится, будто помимо твоей воли. Вот это будет та великая боль, которая спасает тебя от смерти и дает жизнь новому, потому что сознательно прожить ее невозможно. Иди… ты ведь не один. Иди…
'Что это было?' С этим вопросом Таня прожила несколько следующих дней и не могла ответить на него. 'Господи, — молилась она в душе, — за что ты так караешь меня. Я обыкновенная женщина. Дал бы ты мне обыкновенную жизнь! Но ты испытал меня уже к десяти годам всеми болями, унижениями и потерями, которые есть на свете, а, если я выдержала, почему ты не награждаешь меня за эти жертвы? Или для этого надо быть рядом с тобой, поближе, предстать пред очи твои? Дай мне мужика на ночь, дом на день и детей на всю жизнь! Почему я опять в западне, из которой мне, чувствую, теперь никогда не выбраться!.. 'У нее было много мужчин в жизни. Многим льстило, что они с такой талантливой, красивой, известной женщиной. Часто это оказывалось случайно. Некоторые добивались ее месяцами… годами… она никогда не задумывалась, 'что потом'? Жизнь доказала ей, что часто 'потом' вообще не бывает. Отсутствует. То, что происходило с ней сейчас, было впервые…'наверное, не даром в йоговской иерархии, поэты на самой вершине пирамиды в одиночестве. Очевидно, у них свое поле существования… и если художник видит мир и себя в нем, то у них все наоборот: они видят весь мир в себе?!?.. 'И она утонула в нем, в этом мире, в его непознанной нежности и ненасытности, вечном сладком беспокойстве и тяге к нему. Она изменилась в лице, у нее стала другая походка, движения, и что самое удивительное — она это чувствовала, понимала и знала, что ничего для этого не предприняла. Так пришла другая жизнь, в которой она оказалась не одна, и теперь в отместку за все предыдущее неопознанный червячок беспрерывно стал точить ее — надолго ли и как бы не потерять. Она знала, нет, ощущала, что окончание этого всего, она не хотела называть это счастьем, будет означать ее конец. Ее деревенская хваткая натура с обостренным чувством опасности и самой жизни говорила это помимо ее воли, в ушах звучало материнское: 'Танька, держись!'
Надежда Петровна
Надежда Петровна оказалась блондинкой, если и крашенной, то очень 'квалифицированно', лет… неизвестно, сколько ей было лет: пухленькая, вкусненькая, с коком на голове (как у главной начальницы — госпожи министерши, ведавшей культурой). Ямочки на щеках заманчиво плясали в зависимости от широты улыбки, и глаза были всегда голубыми: и в радости и в гневе, и никогда не выдавали душу — они не были 'зеркалом души'. Грудь она поправляла незаметным движение плеч — приводила ее в равновесие. Мужчин любила и презирала одновременно за то самое, что они мужчины, и без них никак не обойтись. До цинизма она не доросла, а прагматичной стала еще в школе, как только 'вступила в ряды' и поняла, что по жизни стоит продвигаться самым быстрым и верным путем — 'по общественной линии'. Ей это удавалось — и чем дальше и выше — тем безошибочней и скорее. И объяснить это было просто: она прошла самые первые многолюдные туры и теперь, приобретя номенклатурный статут, в принципе могла не волноваться за дальнейшую карьеру. Она была 'нужным кадром', а уж как направить взгляд человека, от которого 'зависит', на себя, она знала отлично. Муж сначала играл, потом тренировал, теперь руководил, дочка ходила в спецшколу, и жизнь налажено, сыто и без особых отрыжек ползла, 'как у всех'. В тот момент, когда Татьяна так неожиданно захлопнула дверь перед носом Пал Силыча, и он, побесившись немного и обидевшись на Автора, отошел в сторону, поняв, что ничего не изменишь, и обделав обоих любовников фразой, брошенной в лицо: 'Отчего не поделиться с другом', возникла неожиданно Наденька Петровна. Татьяна на прощанье сказала ему свое излюбленное, что он не знает, где рампа, а они все не актеры, и жизнь не пьеса, а потому, по-русски говоря, пошел бы он на… Он так и сделал, переметнувшись на Наденьку, потосковав три дня, и подумав: 'Одни Наденьки — надежды. Зачем мне столько? Надежд… Собственно говоря, все само собой получилось — вызвали в Управление по поводу подготовки к юбилею Победы — теперь гуманно предупреждали: зачем? Чтобы творцы не глотали зря валидол по ночам. Он оказался в кабинете Надежды Петровны. Она была любезна, сладковата, внимательна к его планам и переживаниям и, конечно, не настаивая, выразила уверенность, что он непременно подберет материал, отражающий великую борьбу,
