окруживших тебя и протягивающих руки… никто даже не услышит голоса, и взрыва никакого не будет… упакуют так, что и следов никаких не останется… все в дырки в авоське просочится… это они умеют… никто не услышит ни взрыва, ни стонов умирающего гения… ага! Раз еще можешь хохмить — не все так плохо…
Так. Теперь по порядку. Первым делом надо разыскать Его. Сколько, Сукин, ты не писал ему?… выходит лет семь. Не меньше… семь лет в нашем возрасте! В нашем! Он усмехнулся и резко тряхнул головой… а ведь на самом деле, он не намного старше меня… лет на восемь! Нет, пожалуй, побольше… ну, на десять… хотя… у него уже тогда были дети… а я еще не знал, с какой стороны к бабе подходят… от него осталось… он родил сына… насчет дома… не уверен… а дерево посадил и не одно — все мы обожали его… думаю, что много из этих деревьев повалили уже — вот тебе и возраст… но в нем мудрость была с рождения… мудрость и бесхитростность… он бы в разведке пропал… Слава даже улыбнулся, представив себе Учителя в маскхалате и с автоматом…'Спрячь крестик. — Услышал он вдруг его голос и вздрогнул. — Не надо никому доказывать свое знакомство с Б-гом. Особенно здесь. Это еврейский дом. Твой Б-г- сын Б-жий, а стало быть еврей. Но не всем это нравится… Он засунул шнурок за ворот и на мгновение ощутил холодок медной пластинки на груди.
Теперь он тотчас же потянул за все тот же сохранившийся шнурок и, упершись подбородком в грудь, рассматривал свой крестик. Довольно. Разведка, вперед!.. Надо его найти. Прежде всего письмо и обратный адрес такой, чтобы не засветиться, и он не мог найти, а то ведь сорвется с места…
Обратный адрес. Он выглянул в низенькое окошко. Одна только пижма нарушала цветовую серую гамму. Она и на снегу желтеет, не сдаваясь, пока ее не занесет вовсе или не склюют в феврале оголодавшие синицы… Охлопов, Дугин, Фишман и Остапчук, выходим в четыре — сдать документы и ни грамма в рот. Час на сборы и немедленно спать… он проверил оружие — похлопал себя по вшитому на внутренней стороне брючины карману, взял стоявшую у двери на полу коричневую дерматиновую сумку, кинул в нее три порожние водочные бутылки — мужик пошел в сельпо — обычное дело. Путь был неблизкий — вест двадцать пять — не мерил. Чуть заметная хромота не мешала ему идти быстро и легко — главное легко, тогда одна нога работает, поддерживая тело, а вторая — отдыхает… надо уметь ходить легко. Мысль его никак не сосредоточивалась, или не хотела сосредоточиться на одном. Мысль, мысль. Он стал думать о том, что такое мысль, и что когда-нибудь наступит время и научатся фиксировать мысль, так что можно будет ее измерить, взвесить, определить глубину. Наверное, это все уже было — ну, откуда это: 'глубина мысли!' 'Плоская шутка'! Было все, но потеряли… возможно, вместе с цивилизацией…
Наташа была дома — в окне светился огонек. Он не успел открыть дверь — она уже стояла на пороге в стареньком халатике, с непреднамеренно большим вырезом и внимательно смотрела на него. Потом она, видимо, определила в каком он настроении, крепко поцеловала в губы, приподнявшись на цыпочки, и пошла в дом, молча приглашая за собой. Он вошел, мягко опустился на диван, откинулся на спинку и закрыл глаза…
Наташа захлопотала вокруг него, но делала все будто бы неспеша и оттого еще более удивительно быстро. Она стащила с него сапоги, принесла таз, плеснула в него воды, добавила горячей из чайника, сама переставила его ноги с пола в воду, потом сняла кепку, стащила куртку и нерешительно взялась за сумку. Бутылки звякнули. Он открыл глаза. Она поставила сумку на пол рядом со спинкой дивана и принялась хлопотать дальше…
Познакомились они давно, когда все еще не остыли от войны, а она была совсем девчонкой, училась в техникуме, жила в общежитии. Он долго и красиво ухаживал за ней, казалось, вот-вот поженятся, но ничего не произошло. Он переехал далеко, сначала добирался на свидания к ней на двух электричках, потом стал появляться реже, потом убыл в другие места, престал писать и… через полгода случайно встретил ее там, от себя недалеко. Это было удивительно для огромной России. Снова их роман оживился… и снова повторилось то же самое, точь в точь. Как по написанному плану…
Слава корил себя за то, что морочит голову женщине, страдал от своего обмана, но ничего не мог поделать. Он даже мог сказать ей: 'Я тебя люблю'! Но сказать: 'выходи за меня' или ' давай поженимся'! — никак не получалось. Машка Меламид вставала перед глазами, и в нос ударял ее сладкий запах — тогда он слабел, дотрагивался до нее, чувствовал, как судорожно сжимается что-то внутри его в этот момент, и все остальное растворялось, переставало существовать. Происходила мгновенная аннигиляция всего мира — оставались они двое. И он никак не мог переступить этот момент и ничего не мог объяснить ни Наташе, ни другим женщинам. А, впрочем, многих других больше устраивало именно то, что они знали: он никогда им такого не скажет — замуж, любовь…— есть мужик, да какой! — и хватит… у каждого своя жизнь… Когда Наташа во второй раз возникла через несколько месяцев после его переезда возле него, он понял — это совсем, совсем другое… может, она его любит не меньше, чем Машка…
Да, Наташа — другое дело. Она была из тех женщин, которые знают, что нравятся всем с первого взгляда. И где бы она ни жила — умела по возможности красиво одеться, чтобы нравиться — это нужно было прежде всего ей самой. Она была на двенадцать лет его моложе. Конечно, у нее были мужчины, и многие в противовес Славе звали и звали ее замуж, но сначала она ждала — 'не тот, не тот' подсказывало ей что-то внутри, а с тех пор, как познакомилась со Славой, с ней происходило совершенно то же самое, что с ним и Машей. Он теперь стоял поперек ее дороги к другим мужчинам, и она ничего не могла поделать с собой, даже когда человек ей нравился, и она убеждала себя, что пора уже остановится и устроить свою жизнь. А то еще чуть — и будет поздно.
— Почему ты не женишься на мне? Дай, я тебе хоть дочку рожу… шептала она ему после того, как первый голод страсти был удовлетворен.
— Опять?
— Ну, я же женщина! Я тебе это только что доказала! Чем я тебя не устраиваю? Говори, пропащая душа! — она жарко навалилась на него сверху. — Молчишь? По бабам лучше таскаться.
— Ты же знаешь, что это неправда…
— Знаю. — Согласилась она. Но бабий век…
— Наташа. Обещаю — вот сделаю одно дело — и все решим.
— Какое дело? — Он молчал и гладил ее по руке выше локтя — кожа была такой нежной и натянутой, что казалось сейчас заскрипит под ладонью…— эх ты, разведка… как ты живешь. Как ты живешь, если никому ничего сказать не можешь?
— Мне это не нужно. Ты мне завтра купи билет до Терпугова.
— До Терпугова?
— Да. Я вернусь недельки через полторы. На обратной дороге все решим. Обещаю. Это закон такой — до вылазки никогда ничего не загадывать, слышишь?
— Слышу, Смирнов, слышу. И не кури в постели.
— А ты не боишься, что я от твоих всяких требований и условий ни на что не решусь?
— Не боюсь. Они тебе нужны. Как всякому нормальному человеку. Ты даже не понимаешь, как соскучился по этому…
Утром Наташа ушла на станцию и взяла билет на вечерний поезд — до Терпугова была короткая ночь пути. Она часто брала билеты в кассе для своего начальства, и поэтому ее появление на вокзале не вызвало ни вопросов, ни удивления.
Соломон
Слава остановился на пустыре и оглянулся. Ничего не изменилось вокруг. Может быть, он казался не таким большим… но те же запахи… тонкая прелая горечь осени… дымка между сосен над крышами домов… бурьян в рост заборов… пусто, как всегда, и как всегда перестук электрички и отзвука эхо. Оно будто переспрашивает, а колеса все повторяют одну и ту же формулу: 'тяни-тяни-тяни… тяни-и'. В здании, где они учились, была обычная средняя неполная школа. В доме, где жили, — теперь 'Медсанчасть'. Он постоял, пока собирались к первому уроку…— ни одного знакомого лица. Учителя все были новые — ничего удивительного. Он послушал звонок, потом хлопнули распахнувшиеся фрамуги на солнечной стороне, и все вокруг стало тихо…
