На другой стороне станции тоже все было, как прежде. Милиция выкрашена в яркосиний цвет… добавилось палаточек вдоль дороги… новый магазин… в магазине мелькнули несколько знакомых лиц продавцов, но он решил пока не заводить разговора…
Наконец, он добрался до Советской, на которой была синагога. Два раза прошел улицу, не мог ничего понять и, наконец, остановился против пустого участка, заросшего травой. Забор висел криво на сгнивших столбиках, кирпичные столбы ворот рассыпались грудами бурого цвета и поросли лебедой и вьюнком — даже следов дома, стоявшего здесь, не осталось… сзади послышались шаркающие шаги. Сукин стоял, не оборачиваясь.
— Ви, молодой человек, что-то ищете, так я могу вам сказать, что ви это не найдете…— Слава обернулся на голос. Рядом стоял маленький, толстый человек с неожиданными кудряшками вдоль большой лысины. Он уже все сказал, а теперь шлепал мокрыми толстыми губами.
— Да?!. - не то утвердительно, не то спрашивая, произнес Сукин.
— Я же вижу. — Уверенно продолжил толстенький. — Я не знаю, зачем вам синагог, потому что ви не а ид, но синагог сгорел, когда тут были непорядки…
— Непорядки? — Невольно повторил Сукин.
— Да. Так ви не знаете… были… теперь уже можно сказать… лучше не говорить, но можно… а чтобы не стоять, так пойдемте в дом и скажите мне, почему мне ваше лицо что-то напоминает…— Сукин внутренне улыбнулся, напрягся и, глядя в голубые мутноватые глаза собеседника, произнес: Их вейс нит. [3]
— А за ер аф мир! — обрадовался толстенький, — Эр редт аф идиш! [4] — и ускорил шаг.
В на другой стороне улицы чуть наискосок от того места, где они стояли, Сукин нашел все, что искал. Соломон знал все новости, потому что все происходило на его глазах. Он никого не обвинял, не называл никакие имена и не проклинал судьбу. Он просто рассказывал медленно и неотвратимо, как течет время. Казалось, он никогда не остановится, и запасов его памяти хватит на столько лет или даже больше, сколько он уже прожил на этом свете.
— …сожгли синагогу… избили раввина, и он умер потом… может быть, и не от побоев, но, когда так истопчут душу, то она может не распрямиться, и тогда Б-г забирает к себе, чтобы разогнуть ее. А его дети чудом смогли уехать в Израиль… а он остался, потому что Соня болела очень, и не было время ждать… это же случай… а теперь он уже восемь лет один… и, конечно, про детей знает только через окольные пути. Потому что они боятся ему писать, чтобы не навредить, а что можно навредить человеку, который живет на семьдесят рублей пенсии и уже ничего не может бояться… даже смерти… но Б-г почему-то не забирает его к себе и к Соне.
Сукин слышал и не слышал, он просто находился внутри этого словесного потока и думал о своем: как удивительно судьба сдвигает обстоятельства его жизни, что он всегда оказывается в нужном месте в нужное время… это еще с войны осталось неразрешимым удивлением его жизни… и еще он думал о том, что в каждом крутом повороте его жизни евреи играли какую-то особую роль, и, если говорить о Б-гом избранном народе, как написано в Торе, то его жизнь это подтверждает полностью, и все это совершенно необъяснимо, если отказаться от участия в нем каких-то высших сил…
— И когда они пришли ко мне, сломали забор и стали орать и размахивать топорами… они же все пьяные были… так я вынул 'лимонку' и на глазах у них вытащил чеку и сказал им, что еще шаг и все — больше они уже кричать не будут, а чтобы им не было обидно, так мы вместе ляжем в одну могилу…
— Лимонку? — переспросил Сукин. — Откуда у вас лимонка?
— Во-первых, — опять зажурчал Соломон, — я был старший десятки в ОСАВИАХИМ и у нас были учебные пособия, а во-вторых, ой, во-вторых… сколько меня потом таскали в эту милицию, и какие они обыски мине устроили… так это особенный рассказ… но Петра Михайловича вашего я хорошо помню. Но когда позакрывали все газеты и убили Михоэлса, так ясно стало, что уже тут жить не надо, но…— он горестно всплеснул руками… если бы я был гусь, я бы полетел…
— Какой гусь? — Не понял Сукин.
— Ну, не гусь так утка, я знаю? Скворец! О! Скворец — они раньше всех прилетают…
Через три дня Сукин понял, что здесь концы оборваны, распрощался с Соломоном, оставил ему пятьдесят рублей, как тот ни отказывался, и отправился в Москву. Он сам не знал, зачем, как часто бывало в поле… забирал влево и был уверен, что прав, а потом оказывалось, что пойди он, как в сказке, прямо или направо, и не пришлось бы ему больше пользоваться своей интуицией…
Сукин трясся в общем вагоне, а не в электричке, хотя так было дольше, зато привычнее, и прямо с вокзала отправился по совсем ненужным адресам — посмотреть, где находятся 'толстые' журналы. Внутрь он входить не решился, понаблюдал только за другими посетителями, и готов был поспорить, что точно определил, кто тут проситель, кто член какого-нибудь совета, а кто маститый и недопивший вчера или наоборот перепивший с радости, что напечатали. Но проверить все свои догадки он никак не мог. Вечером он отправился на окраину, нашел хибару, куда пустили переночевать, и всю ночь промучился от духоты и навалившихся снов. И сны его настолько походили на действительность, что он не пытался ни проснуться, ни, наоборот, удержаться в живом небытие. Он разговаривал со своим капитаном, а потом с Петром Михайловичем, слышал, как зовет его Мишка Фишман: 'Товарищ, лейтенант, товарищ лейтенант, не поднимайте голову — тут пристреляно, я сейчас с другой стороны подлезу… только кашляните, что поняли меня!.. 'И Слава кашлял во сне, потом поднимал на руки за локти Машку перед своим лицом и говорил ей такие сладкие слова, от которых ему становилось жарко, и он утыкался носом в ее шею пониже уха и начинал задыхаться… а потом тащил авоську с рукописями, и в ней звенели бутылки, а он злился, что выпили всю водку, и непонятно кто, значит, знают, где висит его 'тайна'. В конце концов ему стало сниться совсем недавнее. Он вызывал Соломона и просил купить ему билет до Наташи, и они почему-то ехали к ней вместе, а когда постучали в дверь, он сказал ей: 'Наташа, это мой лучший друг с детства, и когда мы с тобой поженимся, пусть он живет с нами, потому что Мишка Фишман вытащил меня раненного из под огня, но только сначала мы все вместе поедем в Белоруссию и найдем Машкину могилу, потому что, наверное, ей там очень тесно, столько их в одну яму скинули'…
Через полторы недели, осунувшийся и с сумасшедшими глазами, Слава вернулся к Наташе и сказал: 'Я заболел. Болеть буду два месяца. Если не прогонишь… Она накрыла ладонью его рот, наклонилась над ним, и он сквозь густую нечесанную шевелюру почувствовал, что на него капают слезы. Утром, когда она проснулась от непонятной тревоги, увидела сидящего у стола Славу, в тельняшке с растрепанной головой, низко опущенной над бумагой, и в полумраке от накрытой рубахой лампы что-то жадно пишущего на листе, положенном на газету.
Она снова быстро закрыла глаза и поняла, что если он и заболел, то сейчас нашел свое лекарство. 'Дай Б-г, чтоб помогло, — мысленно прошептала она и снова уснула'.
Пьеса
Когда Автор понял, что попал в безвыходное положение, было уже поздно. Татьяна сказала, чтобы он и не думал писать эту пьесу для театра, если хоть каплю уважает себя, и чтобы наплевал на заказы, расчеты и прочую ерунду, а сидел бы и кропал свою нетленку, она как-нибудь их прокормит, пока есть на свете дети и существуют кукольные театры, а то начнет делать шляпки для 'дам', так заработает вдесятеро.
Тогда он поехал советоваться к маме. Сначала обошел всех знакомых и родственников, потом открыл калитку, сел на влажную скамеечку, тут же услышал мамин голос:
— Сейчас же встань, застудишь почки! — Немедленно поднялся, стянул с головы берет, положил на черную доску и снова уселся, упершись локтями в колени и подперев ладонями щеки. Мама долго молчала на этот раз. Видно, его женитьба сильно огорчила ее, даже не выбором, но неосознанной, может быть, ревностью…'кого даем — и что берем'? Она тяжело и долго вздыхала, пока начался разговор и вяло, но убедительно перешел в диалог — ей все же надо было высказаться.
— Это все сказки, про независимость, свое мнение… мнение всегда свое, но для чистоты
