жить, лишало покоя, их отсутствие мало заботило его, но тоже лишало покоя и отвлекало…
Компанейская натура режиссера очень трудно перестраивалась на обычный житейский лад. Он забывал порой, что не все стоящие, идущие, сидящие перед ним люди, — вовсе не персонажи пьесы, что они подчиняются какой-то морали, включающей в себя законы, условности, предрассудки, заблуждения целого государства. Ему хотелось строить мизансцены и тут же видеть результат своего желания, передвигать фигурки, учить их походке, интонации, выражению, словам… но, чтобы все это осуществить, ему нужен был прежде всего сюжет и слова, нанизанные на него. Несколько раз он попытался сделать это сам, взяв за основу творения великих графоманов, но понял свою неспособность и зарекся страшными клятвами от этого уничтожающего своей неотвратимостью в страсти занятию. Поэтому он прилепился к Автору и в мычаниях долгих бесед за бутылкой и в процессе других милых сердцу общих 'мероприятий' пытался выразить свое внутреннее ощущение материала.
Скверно было у него на душе от 'теплых слов' высоких гостей, от вежливых улыбок знакомых, приглашенных неизвестно кем и неприглашенных… внутреннее неудобство означало, что… он еще не безнадежен. К несчастью для себя он побывал на премьере у соседей и невольно сравнивал спектакли… нет, не спектакли… их нельзя было даже сравнивать, хотя соседский по мастеровитости и постановки, и игры уступал его собственному, но в том, чужом, ощущалось спокойное ненатужное дыхание. Вот, как умеем так и играем — 'не стреляйте в пианиста, он старается изо всех сил'. Может быть, ему только казалось, что просматривал он у себя сам — некую предвзятость, а оттого натужность и неуверенность интонации. Мы, сыграем, сыграем вам, но не обессудьте, что сыграем это… он хотел продышаться — за все.
Из того, что приготовил завлит, он прочел две пьесы, понял, что остальные будут такими же, собственно говоря, — по вкусу своего, навязанного ему помощника, взял всю пачку пьес домой, якобы для чтения, и положил под стул возле телевизора… он подозревал, что завлит стучит. И давно, поскольку лет на двенадцать старше его…
Он опять сидел в комнате, завешанной марионетками, Шут теребил его волосы рукой, заглядывал в лицо, в глаза, беззвучно раскрывал рот, готовясь что-то сказать, вздыхал и отворачивался.
Автору Эля позвонила неожиданно: 'Ты мне нужен. Хотела бы с тобой посоветоваться. 'Он поехал. Вопросов не задавал — в редакции все все слышат. 'Посмотри, — сказала она, когда вышла соседка по комнате, — и достала десятка два листков из стола. — Фамилия тебе ничего не скажет'. Он принялся читать, положив перегнутые вчетверо листы на колени. 'Какой-нибудь графоман, да и никогда профессионалы не присылают стихи в почтовом конверте…
На войне нам хватало работы -
Что кому, — но хватало на всех.
Мы телами закрыли не доты, А к власти дорогу наверх…
'Ничего себе!' И дальше.
Мы все — убийцы в орденах, А что другое мы умеем?
— Ты где это взяла?
— В конверте.
— Покажи?
— Там нет обратного адреса.
— И что ты с этим будешь делать?
— А что с этим можно делать?
Фамилия, конечно, была не своя. Какой там к черту С. Сукин. Адреса не было. На штемпеле п/о Замореново. Замореново, да сколько их по России… Замореново. Ясно, что человек не хотел, чтобы к нему постучались ночью… значит… значит… что это значит? Жалко. Человек понимал, что он пишет… Через два дня стихи вернулись к редактору. Итак она совершила недозволенное — выносить рукописи из редакции чужим не дозволялось — только редактору и рецензенту. Но Автор их не перепечатывал — сдержал слово. Все казалось зыбким и напридуманным. К тому же прошло почти тридцать лет с той страшной послевоенной поры. Еще более страшной, чем довоенная. Почему-то в России который раз уже так: кончается война, возвращается армия, веет духом свободы, надежды вырастают из воздуха, и… этот воздух выпускают из-под купола неба над страной, и она начинает задыхаться…
Что-то напридумывалось на пустом месте… так может, и писать эти фантазии, это сегодняшнее ощущение того времени, надежды тех людей не у них подсмотренные и подслушанные, а как это сегодня моделируется… но опять же что-то не пускало в такой путь… он казался неверным, ведущим в никуда… хотелось подлинности: достать и возродить то, что уже существует. Но это тоже фантазия. Существует ли?
Может быть, это и есть сюжет пьесы? Вот это произрастание нового характера… фальшивка… опять пионеры ищут погибшего героя. А он оказался таким талантливым — вот его проза, вот его стихи… вот и готова пьеса: дети выросли, они начали свою жизнь с того, что спасли талант — самое драгоценное и невоспроизводимое на свете… тьфу! Понос. Подлость. Опять спекуляция и конъюнктура — заразная бацилла. От режиссера подцеплена. Автору не нужны звания… работа… все умещается на одном столе, и сейчас уже 'меня не обманешь никакими похвалами'. Руганью в гроб вогнать запросто любого, а вознести этой шелухой — никогда… того, кто знает себе цену. И очень хочется в это верить.
Может быть, действительно, мысли овеществляются, материя, из которой они состоят, становится доступной пяти другим чувствам благодаря шестому?!
Прошло несколько недель.
Эля позвонила второй раз и снова просила приехать. На сей раз Автор побежал незамедлительно. Снова на коленях лежала рукопись того же С. Сукина.
Грудь в орденах сверкает и искрится, Невидимый невиданный парад Всегда ведет, гордясь собой, убийца Под погребальный перезвон наград.
За каждой бляшкою тела и души И прерванный его стараньем род, А он, как бы безвинный и послушный, Счастливым победителем идет.
Нам всем спасенья нету от расплаты За дерзкую гордыню на виду, За то, что так обмануты солдаты, И легионы мертвые идут.
И злом перенасыщена веками Земля его не в силах сохранить, И недра восстают, снега и камни, Чтоб под собою нас похоронить.
И звездные соседние уклады С оглядкою уверенно начать, Где не посмеют звонкие награды Убийцу беззастенчиво венчать.
Мы все косили наравне -
Кровавое жнивье, И, сидя всей страной в говне, Болели за нее.
Идеи перли из ушей, И бешенной слюной Так долго нас кропил Кощей 'Великий и родной'!
В голове все перевернулось. Сердце колотилось. Неужели это то, что искал?! Как же его терзала война! Такое не могло даже прийти в голову… на это имел право только тот, кто сам прошел ад войны и вернулся на землю мира. Какого мира? Мира ли?
Автор снова бежал домой с рукописью и больше не спрашивал редактора, что с ней делать и что с ней будет. Он читал, впитывал и умирал и возрождался вместе с этим Сукиным… это было похоже на безумие, и когда открылись строчки Детдомовцы, евреи, колонисты -
Моя благословенная семья…
Это было настоящее светопреставление. Автор понял, что действительно, сходит с ума… может быть, конечно, и верно: 'кто ищет, тот всегда найдет', но трудно представить себе такое совпадение событий без какой-то посторонней могучей Воли, как бы ее ни называли.
Совпадение
— Эврика, мама, я нашел! Не веришь?
— Ты столько раз уже обманывался, что это стало системой.
