какой-то белой массы совсем не обладали теми целительными свойствами, на которые возлагались надежды в борьбе за здоровье сына. На рынке же творог был слишком дорог. Слишком не в сравнении со здоровьем, а по случаю перманентного отсутствия денег. Позвонила директриса узнать, когда продолжатся репетиции, потому что и в театре не было денег, а стационар пустовал по случаю подготовки нового спектакля. Павел Васильевич огорчился, понял, что против него в театре идет мощная работа «активистов». Он хотел наплевать на болезнь, встал, побрился привезенным ему из-за границы «Жилеттом», что было невероятным шиком, надел свежую хрустящую рубаху, бархатный пиджак — все, как перед важным сражением. Он посидел на стуле, преодолевая потливую слабость, аккуратно снял и повесил в шкаф вещи и снова лег: гори оно все. Так давно ему хотелось поболеть, полежать, почитать что-то хорошее… что — не формулировалось, но как в детстве. Окунуться с головой в книгу и уже там, внутри фантазировать, придумывать, обгоняя автора, споря с персонажами, не уступая им своего, казалось бы, незаконного в повествовании места. И каждый раз, когда он брал в руки книгу, она оказывалась или материалом для следующей работы, или какой-то дребеденью, которую надо было прочесть хоть по диагонали, чтобы не оказаться белой вороной в случайном разговоре при встрече с компетентными людьми или автором…
Он стоял перед полками, задрав голову, — сколько непрочитанного, накупленного по знакомству в закрытых для широкой публики магазинах большого города. Боже мой, боже мой, и все пишут и пишут, достают и достают, и его потом «достают» — все тащут на сцену. — Ради престижа? Заработка? Или наступил ренессанс театра?
Он рассмеялся вслух. Закашлялся. Стащил с полки двумя руками огромную шикарную книгу «Русские сезоны» и поплелся к дивану…
«Все делали спектакли в спешке, и всем не хватало трех дней. И у Дягилева были те же проблемы, и пока театр будет жить, будут жить эти проблемы: костюмы не готовы, декорации не дописаны, денег не хватило, свет не такой, как хотелось. Герой бездарен и заменить некем… а если бездарен я сам?..» Он вспомнил рассказ своего приятеля, который, только готовясь стать художником, пришел со своими работами к одному маститому спросить у него: получится ли из него художник. Тот посмотрел и не стал оценивать работы. Он сказал ему: знаешь, наступит день в твоей жизни, когда тебе захочется уничтожить все, что ты сотворил и у мереть. Только умереть… от неудовлетворенности и стыда за все содеянное на холстах, оргалитах, картонах, бумагах, досках и т. д. Но ты преодолеешь себя и с новой силой возьмешься за работу. Ты начнешь мучиться и продвигаться вперед, когда вдруг почувствуешь, что снова наступил такой же судный день, и лишь одно остается — умереть. И так будет не однажды. Если ты готов пережить такие дни не однажды, а между ними не купаться в радости и достатке, а тяжело работать, из тебя точно получится художник. Он отложил книгу и набрал номер телефона. Татьяны не оказалось дома. Длинные гудки впивались иглами в какое-то мягкое незащищенное место и жалили очень больно. Он держал трубку, опустить ее на рычаг не было сил, и сам себя убеждал, что ей вовсе не обязательно сидеть вечно дома и ждать его звонка. Потом он стал размышлять, куда она могла деваться, и где ее можно застать, подошел к окну, уставился на заснеженную улицу, почему-то представил, как всего лет семьдесят назад она такой и была всю зиму, а по ней без рева и вони скользили сани, запряженные парой. Ему стало легко, грустно. Он снова вернулся к аппарату и услышал знакомое «Да-а…»
— Приезжай сейчас, — сказал он без нотки сомнения.
— Не могу.
— Не хочешь?
— Неудобно.
— По делу. Я один, но это неважно…
— Тогда давай в театре.
— Я болею.
— Болеешь? Первый раз такое слышу.
— Правда. Грипп.
— Ну, вот, хочешь заразить меня…
— Я тебя не в койку зову, а в дом… приезжай, мне герой нужен.
— Ты что на кукол перешел?
— Мы все куклы, только не понятно, у кого в руках ваги…
— Это как раз понятно, дорогой…
— Вот и расскажешь, просветишь… спектакль сыпется, спасать надо…
— Что привезти?
— Ты помнишь, у тебя был Шут…
— Из «Летней ночи»?
— Похоже…
— А лимон?
— У меня грипп, а не ангина… лучше бутылку коньяка, за этим по крайней мере гоняться не надо…
— Зачем тебе шут? — Спрашивала Таня с порога через полчаса.
— Нужен. Главный герой с ним на собрание придет.
— Зачем?
— А там в зале больше поговорить не с кем!.. Понимаешь? Не с кем! А шутам все позволительно!
— Ну, ты придумал? Придумщик!.. Неправда, и шутам отрубали бошки… А твой будет с лицом…
— Нет, не начальника… с ним же поговорить можно!
— Не любишь ты людей!..
— Каких? Люди! Это же не мешок, набитый внавал!
— У тебя от гриппа в голове что-то сдвинулось… на собрание… ка-кое собрание может быть на сцене!
— Хорошо… на бал, на маскарад…
— Какой бал в твоих производственных буднях…
— Ну, я же должен что-то сделать, чтобы она ожила… эта чертова пьеса — Зачем брал? Возьми другую пьесу!
— Ты сама свихнулась… дали!.. За нее уже назначена премия. А у меня слетит звание…
— А ты хочешь и рыбку съесть, и на три буквы сесть…
— Не хочу. Больше ничего не хочу…
— Переходи в куклы… зайчики, лисички… шуты, принцессы, королевы… все короче, прозрачней и сложней… у нас, как раз междуцарствие…
— Перестань!
— Я серьезно.
— А если серьезно. Сделай мне такого же шута, только перчаточного…
— Зачем, зачем?
— Не знаю еще, но чувствую, что он мне пригодится…
— Это «пригодится» выстрелит потом в тебя… а я буду виновата…
— Глупо… при чем здесь ты…
— А там ничего нельзя подправить в пьеске…
— Можно. Написать «Занавес» перед действующими лицами, сразу после названия…
— Скажи мне, пожалуйста, но как же это все выплыло наружу?
— Никто точно не знает — тридцать лет прошло.
— И ты не держала в руках этих записей?
— Нет! Я только знала о них… когда он уехал, это ходило, как легенда… может быть, с собой забрал. Может быть, не знаю… спрятал куда-нибудь, или отдал кому-нибудь, возможно их и на свете нет уже. Сгорели, истлели в ржавой банке в огороде… сын увез в Сибирь после института. Он там женился на казачке, говорят, — это была трагедия…
— Что делать? Что делать?
