гроб жизни. Я чуть было не растрогался; он выглядел очень несчастным.
Я его выпроводил.
Тьма, тьма беспросветная.
Жизнь, я не понимаю тебя. Порой на душе у меня до того тошно, что совсем невмоготу делается, и тогда какой-то голос нашептывает мне, и бормочет, и пугает, будто я заблудился. Сейчас это опять повторилось. И тогда я извлек на свет божий свой судебный протокол: те страницы дневника, где я учинил допрос спорящим голосам в своей душе: тому, который хотел, и тому, который не хотел. Я перечитывал снова и снова, и снова и снова убеждался, что голос, которого я в конце концов послушался, звучал верно и сильно, а второй имел звук глухой и неясный. Второй голос был, возможно, благоразумнее, но я потерял бы последнее уважение к себе, если бы послушался его.
И все же… все же…
Пастор начал являться мне во сне. Это можно было предвидеть, но оттого-то я и удивляюсь. Я думал, мне это не грозит именно вследствие того, что я это заранее предвидел.
Мне понятно, отчего царь Ирод не жаловал тех пророков, что занимались воскрешением мертвых. Он их чтил и уважал в остальном, но эту отрасль их деятельности он никак не мог одобрить.
Жизнь, я не понимаю тебя. Но я не хочу сказать, что ты в этом повинна. Скорее уж я дурной сын, нежели ты недостойная мать. И все чаще стало закрадываться мне в голову сомнение: а надо ли вообще понимать жизнь. Может, это всеобщее помешательство, эта неистовая жажда объяснить и понять, эта погоня за истиной — ложный путь. Мы благословляем солнце только потому, что находимся на должном от него расстоянии. На несколько миллионов миль ближе или дальше, и мы либо сгорели бы, либо замерзли. А что, если то же и с истиной?
В одном древнем финском мифе говорится: кто увидел лик божий, должен умереть.
А Эдип? Он разгадал загадку сфинкса и стал несчастнейшим из людей.
Не разгадывать загадок! Не спрашивать! Не мыслить! Мысль что разъедающая кислота. Ты думаешь поначалу, что она разъест лишь прогнившее и больное, непригодное для жизни. Но мысль мыслит по- своему: она разъедает все подряд. Она начинает с добычи, которую ты сам же с величайшей охотой швыряешь ей в пасть, но не воображай, что она насытится. Она не успокоится, покуда не сожрет до последней крохи все, что есть у тебя заветного.
Видно, поменьше надо было мыслить. Надо было вместо того совершенствоваться в науках. «От наук та польза, что они не дают человеку мыслить». Это сказал один ученый. И надо было, видно, жить, что называется, полной жизнью, или, как еще говорят, «жить в свое удовольствие». Надо было ходить на лыжах, играть в футбол, веселиться с женщинами и приятелями. Надо было жениться и наплодить детей: создать себе обязанности. Это и узда, и опора в жизни. И зря я, верно, не влез в политику и не произносил речей перед избирателями. У отечества на нас свои права. Впрочем, с этим, быть может, еще успеется…
Заповедь первая: не разумей слишком многого. Но тот, кто уразумел эту заповедь, — тот уже слишком многое уразумел.
Ах, как тошно, все путается у меня в уме.
Тьма, тьма беспросветная.
Я не вижу ее совершенно.
Часто отправляюсь я побродить по Корабельному острову из-за того лишь, что там мы виделись в последний раз. Нынче вечером я поднялся к церкви, стоял и смотрел, как заходит солнце. Меня поразило, до чего красив Стокгольм. Прежде я об этом как-то не задумывался. Постоянно читаешь в газетах, что Стокгольм красив, вот и не обращаешь внимания.
Нынче за обедом у фру П. о предстоящей помолвке Рекке говорили как о деле решенном.
…Я становлюсь все несноснее в обществе. Я забываю ответить, когда ко мне обращаются. Часто я просто не слышу вопроса. Быть может, у меня слух не в порядке?
А эти маски! Они все, как один, ходят в масках! Да и слава богу. Не желал бы я увидеть их без масок. И сам бы ни за что не показался! Только не им!
Кому же тогда?
Я постарался уйти пораньше. Я шел и мерз всю дорогу; ночи внезапно похолодали. Верно, зима будет холодная.
Я шел и думал о ней. Я вспоминал, как она пришла ко мне в первый раз и попросила помочь ей. Как она нежданно сбросила покровы условностей и открыла мне свою тайну, безо всякой к тому необходимости. Как пылали в тот раз ее щеки! Я помню, я сказал: «Подобные вещи следует хранить в тайне». А она: «Я хотела рассказать. Я хотела, чтоб вы узнали, кто я такая». Что, если пойти к ней сейчас со своей бедой, как пришла она тогда со своею? Прийти к ней и сказать: «Мне невыносимо таить про себя, кто я такой, невыносимо быть в маске, всегда и перед всеми! Кому-то я должен открыться, кто-то должен узнать, кто я…»
Нет, мы бы только с ума сошли оба.
Я брел по улицам, сам не знаю куда. Я прибрел к дому, где она живет. В одном из ее окон горел свет. Шторы в окне не было; штора ей ни к чему, напротив незастроенный пустырь, всякие заборы да сарайчики, так что заглядывать к ней некому. Но и я ничего не сумел увидеть, хотя бы темный силуэт, хотя бы руку, ничего кроме желтого света лампы на муслиновой занавеске. Я думал: что она делает сейчас, чем занимается? Читает книжку, или сидит, обхватив руками голову, и думает, или убирает на ночь волосы… О, очутиться бы рядом с нею… Лежать бы и глядеть на нее и ждать, покуда она убирает перед зеркалом волосы и неспешно расстегивает платье. Но чтоб было это не как вначале, не как впервые, а как еще один раз в долгой-долгой череде сладостно привычного. Все, что имеет начало, имеет и конец. Пусть бы не было лучше ни начала, ни конца.
Не знаю, сколько я простоял так, недвижно, как изваяние. Муаровое облачное небо, слабо подсвеченное луною, медленно плыло над моей головой, подобно далекому ландшафту. Я замерз. Улица была пустынна. Я увидел, как из темноты вынырнула одинокая фигура ночной искательницы приключений и стала приближаться ко мне. Почти уже миновав меня, она приостановилась, обернулась и посмотрела на меня голодными глазами. Я покачал головой; она двинулась дальше и скрылась в темноте.
Вдруг я услышал, что кто-то отпирает ключом парадную дверь, дверь отворилась, и темная фигура скользнула на улицу… Неужто и вправду она?.. Выбежала вот так ночью и не погасила лампы… К чему бы это? Сердце у меня в груди замерло. Мне хотелось посмотреть, куда она пойдет. Я медленно пошел следом.
Она дошла только до почтового ящика на углу, бросила письмо и заторопилась обратно. Я увидел в свете фонаря ее лицо. Оно было белее полотна.
Не знаю, видела ли она меня.
Никогда не будет она моею; никогда. Никогда не умел я окрасить румянцем эти щеки, и не я сделал их такими мертвенно-бледными теперь. И никогда не побежит она с замирающим сердцем ночью через улицу с письмом для меня.
Обошла меня жизнь.
Осень разоряет мои деревья. Каштан под окном уже голый и черный. Тяжко клубясь, ползут над крышами тучи, и солнца я не вижу совершенно.
Я купил себе новые занавеси в кабинет: совсем белые. Проснувшись нынче утром, я подумал было, что выпал снег; в комнате стоял точно такой свет, как бывает от первого снега. Мне почудился его свежий, влажный запах.
Скоро и вправду пойдет снег. Уж запахло им в воздухе.
И хорошо, что пойдет. И пусть идет. Пусть сыплется.
