— Вова, какие твои дела? Прием.
— Греюсь… — прохрипел Гаривас. — Все нормально. Прием.
— Двигайся, насколько можно. Все время двигайся. Прием.
— Давай, учи меня, учи… Ты только не вздумай за мной пойти. Прием.
— Кемеровчане приходили. Как начнет светать — будем к тебе подниматься. Прием.
— Там видно будет. До связи.
— Он там провисел почти десять часов. Страшное дело. Я его вызывал в три часа ночи — он не ответил. Потом сказал, что боялся не удержать рацию. Тяжко ему пришлось. Я как-то ночевал на шести тысячах, но у меня были горелка и пуховик. До рассвета я не утерпел, еще затемно пошел к подножью. Кемеровчан не стал звать. Я знал, что они и так подтянутся, когда рассветет. Думал: как что-то видно станет, начну подъем, пойду по его крюкам.
В утренних сумерках Шевелев подошел к подножью. Вдруг он услышал тихий скрежет, стук металла о камень, звяканье. По склону, шатаясь, полушел-полувалился Гаривас. Шевелев подхватил его, стащил с плеч рюкзак, бросил на камни.
— Пошли, пошли, быстренько, быстренько… — говорил Шевелев, сводя Гариваса вниз. — Все бросаем… Я потом поднесу…
Он уложил Гариваса в палатку, стащил ботинки, переодел в сухое. У Гариваса стучали зубы, тряслись руки. Шевелев свитером растер Гаривасу кисти, натянул на его ноги вязаные носки, налил в крышку термоса чай, добавив туда коньяка. Гаривас глотнул, закашлялся. Шевелев вынул из аптечки тюбик солкосерила, намазал Гаривасу нос, губы и виски, помог залезть в спальник. Гаривас, вздрагивая, съежился в мешке, что-то бормотал, всхлипывал, стучал зубами. Шевелев вылез из палатки, развел горелку, заварил свежий чай. Послышались шаги, по тропинке подошли Пат, Паташон и еще двое — все в пуховиках и со снарягой.
— Ну чего? — сказал Пат. — Готов? Пошли.
— Здравствуйте, — сказал Шевелев. — Не надо идти, обошлось. Он только что спустился.
— Да ладно? — изумленно сказал Паташон и посмотрел в сторону скрытой сумраком стены. — Ни хера себе!
— Врача бы, — сказал Шевелев. — Он поморозился.
— Я врач, — сказал мужчина с плоским азиатским лицом. — Посвети.
Они влезли в палатку, Шевелев включил фонарик. Врач расстегнул спальник и взял Гариваса за запястье.
— Как себя чувствуете? — громко спросил он. — Дышать не трудно? Руки-ноги чувствуете?
— Все хорошо… — прошептал Гаривас, стуча зубами. — Спасибо… Спать буду… Спасибо…
Кемеровчанин задрал на Гаривасе свитер, приложил ухо к груди. Потом перевернул Гариваса на спину, опять послушал и сказал:
— Вроде все спокойно. Жара нет, дыхание свободное, чистое. Пульс хорошего наполнения, ритмичный. Лицо поморозил, да. Солкосерил есть?
— Уже помазал.
— Помазанник, значит, — сказал снаружи Пат. — Повезло вам, москвичи.
Шевелев и врач вылезли из палатки.
— Чай будете? — спросил Шевелев.
— Давай попьем, раз все обошлось, — сказал Пат.
Кемеровчане сняли снарягу, сели. Шевелев достал кружки, разлил чай.
— Так ты его у стены встретил? — спросил Пат.
— Ну.
— Слушай, а чего он там провисел-то тогда всю ночь? — удивленно сказал Паташон. — Получается, что всю ночь провисел — а только под утро стал дюльферять?
— Не знаю. — Шевелев грел руки о кружку. — Не выяснял.
Его
— Интересный у тебя товарищ. — Пат шумно втянул чай. — Морозился там всю ночь, морозился — а потом в темноте же и спустился… Чего ж он сразу не дюльфернул, раз мог?
— Не знаю, — сказал Шевелев. — Может, ждал, пока ветер стихнет. А может, злость копил. Ребята, вы извините, я сейчас очень хуево соображаю.
— Интересный у тебя товарищ, — повторил Пат.
— У меня
— Я был рад до усеру, что Вова спустился, и все обошлось. А потом подумал: действительно, странно. Всю ночь висел на стене, терял силы… И все-таки спустился — в темноте, помороженный.
— А он рассказал, как спускался?
— Нет. Проспал до вечера. Потом поел супчика и опять залег.
Шевелев подлил чаю себе и Бравику.
— На следующее утро я поднялся к тому месту, где он ночевал. Вынул спиты, веревки собрал.
В расщелинах сочился влагой посеревший снег. Шевелев поднимался к месту, где Гаривас схватил холодную. Шел он быстро, по всему маршруту были пробиты крючья. Он прошел монолит, полку в обход жандарма, увидел шлямбуры, пристегнул к нижнему карабин и, отдыхая, повис. Со стены открывался вид изумительной красоты. Слепило солнце, по ярко-голубому небу уходила на запад вереница облаков. Шевелев прижал ладонь к скале и закрыл глаза.
Шевелев поежился, открыл глаза и потер лицо. Вокруг него были хрустальный воздух ущелья, нагретая солнцем скала в блекло-оранжевых пятнышках лишайника и редкие пушистые облака. Со стены как на ладони просматривались лагерь и палатки кемеровчан. Шевелев достал из кармана монокуляр и навел на лагерь. Там, спиной к склону, сидел на валуне Гаривас и бросал в реку камешки.
— Что он там передумал на стене, когда его било-колотило при минус двадцати, одному богу известно. Может, минуты считал. А может, с Витькой прощался. Как он нашел силы спуститься в темноте? Он не говорил, я спрашивать не стал. Мы вечером собирали бутор, он все молчал, молчал, а потом отошел в сторонку и стал камешки в реку бросать… Долго бросал. Лицо от меня прятал.
Шевелев засунул в рюкзак бухту репшнура и поднял голову. Гаривас стоял метрах в десяти от палатки и глядел на бурлящую реку.
— Вова, может коньячку?
Гаривас не ответил.
— Ему так худо было, что в него коньяк не лез.
— А почему, собственно, худо? Ведь все обошлось. Он немного поморозил лицо, но все обошлось. Почему он так раскис?
— Выбирай слова. Вова не раскис. Его
Шевелев допил чай и сгорбился на пуфике, уперев локти в колени.
— У меня есть товарищ, Коля Литовцев, — сказал он. — В девяносто девятом он сильно поломался на Чегете. Три раза оперировали, был остеомиелит, Колька полгода ходил с аппаратом Илизарова. Но в конце концов восстановился. Ну, там — боли на погоду и после нагрузок… Но физически он восстановился полностью. До травмы он катался на лыжах лет пятнадцать, и любил это дело больше, чем жену. В Терскол
