полковой кузне и доводили в оружейной мастерской. Хирурги госпиталя владели разнообразными анестезиологическими методиками и были весьма осведомлены в вопросах гнойной хирургии. Благодаря этому, потери от раневых осложнений были сведены к минимуму. Юферев был хорошим рисовальщиком и проиллюстрировал свои мемуары. Он изобразил схему полевого госпиталя и вспомогательных служб, а также инструменты.
Гена порылся в бумагах, нашел распечатку с рисунками пером и подал Бравику.
— Смотри, — сказал он. — Механический ранорасширитель. Неплохо для полкового лазарета?
— Нашелся какой-то Кулибин… — Бравик пожал плечами. — Голь на выдумки хитра. Как говорит Никон: и хули?
— Вовкин дед, Николай Иванович Шкуренко, умер в девяносто седьмом. Вовка летал на похороны, я сам отвозил его во Внуково.
— И что?
— В «Хрониках 157-го Имеретинского пехотного полка» и в мемуарах генерала Юферева упоминается один и тот же человек. Военный врач, выпускник Киевского университета. Он-то, по свидетельству Юферева, и создал в Имеретинском полку невероятно эффективную госпитальную службу. В Имеретинский полк его перевели из Тарутинского егерского, в июне 1877-го. В завершение кампании он был награжден орденом Святой Анны третьей степени. Как, ты думаешь, звали того человека?
— Пирогов… — Бравик зевнул в кулак. — Авиценна. Святой Петр.
— Шкуренко. Капитан Алексей Никифорович Шкуренко.
— Это совпадение.
— Вовка хранит в компе файл с упоминаниями о прапрадеде и человеке с фамилией деда. Эти люди служат в одном полку, и в одно время. Ну разумеется, это совпадение.
— Хм… — Бравик взял кружку и сделал глоток. — Хорошо, это не совпадение.
— И вот это почитай, — сказал Гена.
Он дал Бравику другую распечатку.
рассвету мы отбили Кизил-Тапу, и вскоре к лазарету потянулись носилки и волокуши. Их ставили рядами на козлы, Гоглидзе и Соснин сортировали раненых: в перевязочную, на стол, к батюшке. Когда я подошел к лазарету, то глазам моим предстало зрелище привычное, но неизменно тягостное. На крайних козлах заходился в крике ефрейтор Долгий, он сучил ногами и прижимал к паху залитые кровью руки. Рядом, выхаркивая розовую пену, хрипел ротмитр Судзинский. Когда перебили турок на первой линии окопов, и солдаты уже рыскали по палаткам, собирая трофеи, то турецкий лейтенант, которого в горячке атаки признали мертвым, вскочил с земли и пробил Судзинскому грудь штыком. На соседних носилках громко икал рядовой с землистым, заострившимся лицом. Шрапнель отсекла ему левую кисть и размозжила плечо. Поодаль сидел на снарядном ящике вольноопределяющийся Кобызь. Он матерно ругался и баюкал левую руку, осадненную о пряжку ремня капитан-паши. Перелезая через фашины, Кобызь расстрелял все патроны своего «Лефоше», угодил в безжалостную рубку на первой линии окопов, а капитан-пашу задушил ремешком. Сейчас Кобызь баюкал руку с пустяковой ссадиной, а сам не замечал, как его правый глаз, раскачиваясь на красной жилке, бьется о впалую щетинистую щеку. Иеромонах Анатолий ссутулился возле носилок, где, всхлипнув, обмяк Колычев из третьей роты, и забубнил отходную. Санитар крикнул, разогнувшись над вологодцем с обугленной пулевой дырой выше подсумка:
«Ваше благородие, тяжелый! Подносить?»
«Подождет», — сказал Гоглидзе.
Он остановился у носилок с тучным унтером Шиловым. Тот мычал сквозь сжатые губы и руками, перемазанными в рыжей земле, запихивал в гимнастерку перламутровые кишки.
«Этого подноси», — сказал Гоглидзе.
Санитар подозвал товарища, и они понесли Шилова в шатер. Я пошел вслед поглядеть, как работают господа хирурги. В шатре вкруг четырех столов по углам тускло светили керосиновые лампы, висел кислый, густой дух пота, крови и карболки. Доктор Ежов ушивал резаную рану ефрейтора Шуравина, отчаяюги, первого песенника в батальоне. Шуравин давеча вызвался с Вишняком, своим неразлучным дружком, заклепал две пушки и получил удар ятаганом в горло. Ежов при виде носилок с Шиловым велел: «Васютович, смени инструмент!». Санитар взял в узел простыню с инструментами, вывалил их в таз и споро перестелил инструментальный столик. Ежов громко сказал: «Господа, глаза! Васютович, поддай карболовой!». На лицо Шилову положили мокрую тряпку, хирурги зажмурились. Санитар, часто жамкая каучуковой клизмой, распылил карболовую. С Шилова стащили сапоги, разрезали гимнастерку и исподнее. Ежов наложил маску Эсмарха и стал капать эфир. В шатер, придерживая полог, заглянул капитан Шкуренко и спросил бодро: «Господа, справляетесь?» — «Покуда справляемся, — ответил Соснин. Он производил ампутацию голени по методике профессора Пирогова (Алексей Никифорович на минувшей неделе доходчиво описал мне эту операцию). — Алексей Никифорович, я час назад в одиночку, не поверите ли, выполнил резекцию тонкой кишки. Наложил ранорасширитель и превосходно управился один. Васютович только немного помог». Надобности оставаться в хирургической мне не было, но тут меня настигла тяжелая усталость после трехчасового ожидания атаки и ночного боя, и я без сил опустился на парусиновый раскладной стул.
«Владимир Александрович, хотите спирту? — заметив меня, спросил Соснин. — Васютович, наведи». Санитар поднес мензурку, я выпил и ободрился.
Ежов, дожидаясь, пока уснет Шилов, сказал: «У нас, хочу сказать, с турками постыдное неравенство. “Бердан” первой модели — это совершеннейшая архаика. Времен очаковских, с позволения сказать, и покоренья Крыма. А у турок — “Пиподи” и “Мартини”. На шестистах-семистах шагах мы лупим в белый свет, а магометане с той же дистанции выбивают, как в тире. Вы заметили, господа, как прибыло пулевых за последние месяцы? Пулевых теперь втрое больше, чем осколочных со штыковыми».
«Гоглидзе, про дренажи не забываете? — спросил Шкуренко. — Что вы сейчас выполняете, Ираклий Гедеванович?»
«Экзартикуляцию локтевого сустава, господин капитан, — откликнулся Гоглидзе. — Дренирую рану всякий раз. Васютович, ты полоски заспиртовал?»
«Точно так, Ираклий Гедеванович, — ответил санитар, забрасывая в мешок окровавленные разрезанные сапоги. — Ленточный дренаж помещен для стерилизации в спиритус вини».
«А спиритус вини некоей частью своей помещен в Васютовича, а после разбавлен ашдвао, дабы не видно было недостачи», — проворчал Соснин.
Шкуренко сказал: «Федор Андреевич, я сейчас поработаю с Коростылевым на сортировочной площадке, а после помоюсь. Вы покуда оперируйте этого, а на осколочное грудной клетки я встану к вам на крючки». «Занятный у вас там, в Киевском университете, жаргон, Алексей Никифорович», — добродушно сказал Ежов, склонившись над Шиловым. «Во всяком университете свой жаргон, Федор Андреевич. Вы, я знаю, в Дерпте оканчивали курс, с буршами? Там поди тоже были особенные словечки?». «Были, конечно же. Но ваши словечки, Алексей Никифорович, очень емкие…
— Итак, там встретились два Вовкиных предка, — сказал Бравик. — Да, любопытно.
— Капитан Шкуренко в сентябре 1878-го был награжден Орденом Святой Анны третьей степени. Но вот что странно, толстый: после этого Шкуренко словно исчез. В апреле 1879 года сороковая пехотная дивизия вернулась к месту постоянной дислокации, в Саратов. Жители и отцы города устроили героям Карса и Эрзерума торжественную встречу, в «Хрониках Имеретинского полка» она описана в деталях. На смотру генерал Шатилов вручал награды офицерам и низшим чинам. Неоднократно в этой связи упомянуты фельдфебель Вишняк, ефрейтор Шуравин…
— Ген, не надо с ятями и фитами. Не заходись.
— Так вот, о капитане Шкуренко на тот момент уже нет ни слова. В апреле 1879-го фамилия Шкуренко уже нигде не встречается — ни в полковых и дивизионных документах, ни в саратовских газетах. Как будто он исчез. И не погиб даже, и не умер от болезни, а просто исчез. Последнее упоминание о нем встречается в приказе генерала Лазарева номер сто девяносто по Карскому отряду русских войск от 16-го сентября 1878-го. Там отмечена заслуга Шкуренко в предотвращении эпидемии тифа в дивизии. А после — все. Как отрезало. Больше ни единого упоминания.
