отважно воевал в Кавказскую кампанию 1878 года. В 1885 году вышел в отставку и поселился в Одессе.
— Ну поселился, хорошо, — сказал Бравик. — И что?
— В Одессе жил Вовкин дед, Николай Иванович Шкуренко. Он умер в девяносто седьмом.
— В Одессе жили и умерли многие люди.
— Дело не в Одессе. Хотя, и в Одессе тоже… За ночь я собрал целый архив про 157-й Имеретинский пехотный полк. Леонтий Вишняк воевал при осаде Карса и Эрзерума…
— Ген, где имение, а где пруд? — сказал Бравик. — Я тебя не понимаю.
— «А ты послушай, Бах, — говорит Бог. — Ты послушай». Леонтий Вишняк был человек отчаянной храбрости. При штурме Карса он первым ворвался в центральный люнет и отбил трехбунчужное знамя. Или, например, такой эпизод. Ночью турки силами бригады предприняли наступление на передовой пункт Кизил-Тапы. Им противостоял батальон. Турок дважды сбрасывали с горы штыками. Спасая знамя и людей, майор Юферев отвел батальон в лагерь авангарда. Утром Юфереву приказали отбить позицию, но турки уже установили на Кизил-Тапе пушки. Ночью команда охотников, начальником коей номинально был подпоручик Лебедев, а фактически — фельдфебель Вишняк, взобралась на турецкую позицию. Они закололи часовых и начали бой без намерения отступить. Стреляли в упор, били штыками, ножами, заклепали пять орудий. Рядовой Зонов прикладом размозжил голову командиру батареи. Вишняк расстрелял все патроны и дальше орудовал, как кистенем, биноклем. Третий батальон Имеретинского полка в полной темноте бросился на высоту, и утром Кизил-Тапа вновь была у русских.
— Не входи в раж, — сказал Бравик. — Прямо роман Валентина Пикуля.
— Они вскарабкались по откосу, сняли часовых и начали резать. Их было двенадцать человек. Подпоручика Петра Лебедева застрелили, едва они ворвались на батарею. Из той команды охотников в живых остались трое.
— Ты в детстве в войнушку недоиграл, — сказал Бравик.
— Ты слушай, толстый, слушай. Я скачал «Хронику 157-го Имеретинского пехотного полка», изданную в Саратове в 1887 году. И еще я нашел номер «Русского инвалида» за 1892-й, с воспоминаниями генерала Юферева. В кампанию 1877–1878 годов он командовал третьим батальоном Имеретинского полка. Владимир Александрович Юферев завершил карьеру профессором Академии Генштаба. Он хорошо писал, непринужденно и образно. — Гена взял со стола лист и протянул Бравику. — Читай, я чай заварю.
Бравик стал читать.
бруствером стоял короткий, неровный строй охотников в рваных чувяках и грязных, просоленных гимнастерках. Чуть поодаль стоял подпоручик Лебедев, прибывший в батальон тремя неделями ранее. Он был в щегольском, хоть и изрядно потрепанном (по моде, что заведена была в частях Кавказских линий), архалуке с серебряными газырями. Накануне у Лебедева случилась ссора со Штауфманном, отличным, офицером, храбрым и осмотрительным, но обладавшим прескверным характером. Я сказал: «Господин подпоручик, Штауфманн доложил, что вы не в очередь нынче идете с охотниками». Засим я взял Лебедева за локоть и отвел в сторону. «Петр Евгеньевич, — сказал я, — вы в полку уже за своего, офицеры вас приняли, показывать себя нужды нет. Зачем вы вызвались, коли нынче черед Штауфманна? Знаю, что у вас с ним раздрай. Так вы ему, что ли, показываете свою лихость, а? Вздорно ведете себя, это лихость невместная. Коли черед Штауфманна, так пусть он и ведет охотников, а вы еще успеете голову подставить».
«Владимир Александрович, вы были в штабе дивизии, а в полку состоялось собрание офицеров, — ответил подпоручик. — И постановили, что с сего дня охотников водим по жребию. Выпало идти мне, а Штауфманн завидует. И раздрая между нами нету вовсе, а просто Людвиг Янович третьего дня изволили просадить мне в штос сорок пять рублей и теперь дуются. Я к вылазке подготовился как должно, Владимир Александрович. Провел рекогносцировку, Вишняка с Даниленко оставил в секрете, дал им бинокль». «Вишняк, говорите, вызвался?» — обрадованно спросил я.
Фельдфебель Вишняк был из кантонистов, вояка отчаянный и умелый. В екатерининские времена такие солдаты нередко выслуживали эполеты. Когда я услышал, что он вызвался идти в ночь на атаку турецкой батареи, то мне, признаться, стало спокойнее за успех дела. Я сказал: «Вы, голуба моя, только разума не теряйте, когда завяжется дело. Что Вишняк, что Даниленко — это такие бесы, не приведи господь, зверье. Они станут кромсать турок, а ваше, Петр Евгеньич, главное дело — заклепать орудия. Я с темнотой разверну две роты в цепи, как услышу кашу на батарее, так тотчас начну атаку. Коли упасете роты от шрапнели — честь вам и хвала». Потом я спросил: «Сколько у вас тифозных?» — «Шесть, господин майор, — сказал Лебедев. — Ермолаев и Стариков совсем плохи, и еще четверо вчера слегли, унтер Синцов в горячке. Алексей Никифорович опасается, что Синцов до утра не дотянет».
Тут, легок на помине, подошел Алексей Никифорович. Никогда я не заводил любимчиков, но к этому офицеру питал живейшую симпатию. В один год с ним из Киевского университета выпустился мой шурин Аркадий. Он в ту пору служил на Балканском театре, военным хирургом. Я написал шурину, что под моим началом оказался его товарищ по курсу, но Аркадий ответил, что, увы, не помнит его. То был человек во всех отношениях замечательный. Превосходно образован, выдержан, обязателен. Он был крепкого сложения, энглизированный, тонкий в талии брюнет среднего роста.
«Что, тиф у Синцова?» — с досадой спросил я.
«Владимир Александрович, солдаты восьмую неделю без бани, — ответил Алексей Никифорович, адресуя укоризну не мне, но отвратным обстоятельствам. — Спят на земле, завшивели безбожно. Что ж тут удивляться тифу?»
«Отобьем Кизил-Тапу — будет передышка, — нарочито уверенно сказал я. — А требования на палатки я в интендантское управление шлю пятую неделю. Сукины дети, не ковры ж хорезмские требую — двадцать палаток!»
Пойдя к брустверу, я остановился, закуривая папиросу, и слышал разговор Алексея Никифоровича с Лебедевым.
«Охотники не ели?»
«Голодными веду. Злые как черти. Ох уж эти ваши премудрые теории, Алексей Никифорович!»
«Это, Лебедев, не теории, а опыт. В случае ранения в живот вероятность выжить гораздо выше, когда желудок и кишечник пусты. Спросите доктора Гоглидзе — как он давеча у Терещенко перловку выскребал из брюшины. Да, и вот еще: дайте охотникам водки перед делом».
«Чует мое сердце, что не откажутся».
«Дайте немного, два-три глотка. — Алексей Никифорович протянул подпоручику баклагу. — Но не сейчас, а когда полезете на батарею».
«Алычовая, славно… И сам причащусь. А то, признаюсь, нервничаю перед делом».
«Вы в рукопашных бывали?»
«В деле при Карсе».
«Ах, ну да. Центральный люнет. Вишняк, чертяка, тогда отличился… Что за револьвер у вас? “Смит- энд-Вессон”?»
«Кольт».
«Хорошо. За нож не беритесь, это штука хитрая, вы этого не умеете. Ежели угодите в свалку, то берегите шею и живот. С богом, Лебедев».
— А дальше очень интересно получается, — сказал Гена и поставил перед Бравиком дымящуюся кружку. — Вот именно что роман Пикуля. С апреля 1877-го по январь 1878-го полк передислоцировался от Ардагана к Карсу, а затем к Эрзеруму. Все это время полк интенсивно воевал и нес большие потери. Времена были жуткие, доантибиотическая эпоха. Две трети раненых погибали от септических и гангренозных осложнений. Имеретинский полк вел непрерывные бои и сохраниться мог только при условии своевременного пополнения. А пополнений он не получал, Юферев упоминает это обстоятельство неоднократно. Все пополнения направлялись в Кобулетский отряд, там сложилось наиболее тяжелое положение. И тем не менее Имретинский полк сохранил семьдесят процентов личного состава.
— Да-да, это очень интересно. Но при чем тут Вовкин дед?
— Слушай дальше. Оказывается, в полку была отлажена замечательная медицинская служба. В распоряжении врачей имелся превосходный инструментарий. Заготовки под инструменты делали в
