классификацию Ломброзо. Такие вот лица, страшные, с опустошенными глазами, жесткой складкой губ, бугристыми, лысыми черепами я видел на фотографиях в старом издании книги Дорошевича о сахалинских каторжниках.
— Хорошо, а? — как будто радуясь, потирает ладони мой эскулап.
Кое-как справляюсь со своим истерическим смехом.
— Шрамы останутся? — спрашиваю.
— К сожалению, да, — отвечает лекарь. — Но ничего. Они придают вам мужественности. Вот здесь, вот здесь, — трогает пальцем мой лоб, мою щеку. Становится серьезным. — Головные боли мучают?
— Так, эпизодически.
— Надо привыкать. Не сразу пройдут. Возможны сильные приступы. Особенно если позволите себе принять водочки.
— Исключено. Зарекся.
— Правильно.
— Когда выпишите, Константин Павлович?
— Не терпится?
— Да, хочется на волю.
— Ну, можно хоть завтра. Лицо… (читай — морда) у вас поджило. Ну а головную повязку придется еще поносить. Маша аккуратненько сделает вроде чалмы, — смеется он.
Об остальных побитых органах — ребрах, почках, правой руке, правой ноге речь не идет, как о второстепенных. Могу функционировать — это главное. Например, способен поднять трубку телефона в приемном покое и позвонить.
— Иван Петрович?
— Да, я. Кто это? — дребезжит старческий голос.
— Это Андрей Кумиров, помните меня? Я учился с Игорем…
— Да, да, как же, я вас помню.
— Иван Петрович, я не смог прийти на девятый день. Так получилось, что я оказался в больнице.
Выражаю еще раз соболезнование. Слышу его глубокие, жалобные вздохи.
— Спасибо, что позвонили, — благодарит он. — У Игорька при жизни было много друзей, но не все о нем вспомнили. Так бывает, что поделаешь. Приходите на сороковой день.
— Да, я зайду.
Больше нам говорить не о чем. Со стиснутыми зубами я кладу трубку. Где теперь находится Молва? В каких далях обитает, в каком орбитальном полете? Шопенгауэр, прочитанный мной недавно, утверждает, что…
— Вика, это ты, солнышко?
— Андрюша, милый, это ты? — кричит Радунская, сразу меня узнавая.
— Верней сказать, мое подобие. Слушай, я выписываюсь. Не в службу, а в дружбу: сходи к моему шефу, попроси у него машину для моей транспортировки домой. Мне с ним говорить неохота. Сделаешь?
— Господи, о чем речь! — кричит она.
— Сколько любовников новых завела? — навожу на извечную тему.
— Ни одного, дурачок.
— Ну и зря. Теряешь время. Я жду внизу в приемном покое или на улице перед входом, — заканчиваю разговор.
И через полчаса она приезжает в нашей редакционной колымаге. В мини-юбке. В легкой цветастой блузке с короткими рукавами и широким вырезом на груди — полуобнаженная, можно сказать. Длинные ноги, кажется мне, растут у нее сразу из подбородка. В руке у нее букет цветов — кому же это он предназначен, хотел бы я знать?
— Это тебе от всей редакции, — налетает на меня Радунская. Порывисто целует в щеку и только тогда, отступив на шаг, ахает, разглядев мой злодейский облик.
— Что, трудно узнаваем? — улыбаюсь я своими шрамами.
— Господи, что они с тобой сделали!
— А на голове, между прочим, стальная пластинка, — вроде бы горжусь я.
— Да ты что!
— Да. А на ней выгравированы мои инициалы и год рождения.
— Перестань!
— Зачем приехала? Я бы и сам добрался.
— Не твое дело. Я у тебя в квартире приберу. Там, наверно, бардак. — Уу! — стонет голоногая и голорукая Радунская. — Так бы тебе и врезала, не будь ты больным.
— Знаешь, — говорит она уже в машине, на ходу приглядываясь ко мне, — а тебе эти шрамы даже идут. Правда, Костя? — обращается за подтверждением к нашему водиле в маленькой кожаной кепочке.
Он что-то отвечает, но я не слышу. Жадно разглядываю наш Тойохаро, вроде бы преображенный за эти недели, — в буйной зелени берез, рябин, газонов, — словно вернулся из дальнего бесконечного странствия по иным весям, где темно и пустынно.
— Костя, останови у магазина! — командует Радунская.
— А это еще зачем? Я не пью теперь. Завязал я, Вика, навечно.
— Очень хорошо. Рада за тебя. Но с едой ты, надеюсь, не завязал? У тебя дома, наверно, одни тараканы.
И она сообщает то, что я предполагал: редакция выделила мне материальную помощь в размере аж пятьдесят тысяч. Еще мне причитается гонорар плюс больничные, когда сдам бюллетень.
— Ну, как? Неплохо? — радуется за меня Радунская.
Некоторое время я молчу. Курю. Потом слышу свои слова, звучащие как бы со стороны:
— Выгодно, оказывается, быть избитым. И еще:
— Жена звонила, Вика?
— Знаешь, может, и звонила, но я была в бегах все время. При мне не звонила.
И еще:
— Вот что, Вика. Ты сильно не шикуй в магазине. Купи все самое необходимое. Ну, хлеба, молока, каких-нибудь концентратов. Я эти деньги соберу в кучу и вызволю своих с материка. Остатки долгов раздам… понимаешь?
Она понимает. Она почти все понимает и упархивает в раскрытые двери магазина.
Дверь приходится взламывать, ибо ключа у меня нет. Водила Костя делает это быстро и умело, точно по совместительству занимается домушничеством.
Нежные объятия и долгий, но скорее дружеский, чем любовный, поцелуй — вот все, на что меня хватает, когда мы с Радунской остаемся одни. А затем, через пару дней «домашнего содержания»…
— Але! Але! Оля! Ты меня слышишь?
— Слышу, Андрюша. Очень плохо, правда. Говори!
— Нет, это ты докладывай, как у вас дела.
— У нас все хорошо, Андрюша, а у тебя? Я уже начала тревожиться. Пыталась дозвониться тебе на службу, но никто не отвечал. Ты вернулся?
(«Откуда? С того света?»)
— Да, Оля, я на месте. На днях приступаю к работе.
— Что значит «приступаю к работе»? Разве ты не работал? У тебя какое-то произношение невнятное. И голос какой-то не такой. (Все слышит, все чувствует на расстоянии!)
— Это я зуб вырвал, — пытаюсь засмеяться.
