Ханна проявилась через месяц, нарисовалась у меня на пороге с цветком в горшке. Я поняла, что это вместо денег.
Я изобразила радость. Мне проще притвориться, чем выяснять отношения. К тому же Ханна мне нравилась. Вот нравилась, и все. Было в ней что-то рисковое, отвязное, шикарное, чего не было во мне. Я – человек робкий, всего стесняюсь. Мне постоянно неудобно. А Ханне удобно все: забеременеть от другого, и носить, и родить в конце концов. Может быть, в этом есть смелость, самостоятельность и в результате – выигрыш… Не знаю.
Мы прошли на кухню. Я усадила Ханну за стол. Поставила сковороду с жареной картошкой. Ханна стала есть, и по тому, как она ела, я еще раз убедилась: Крахмальная, Крахмальная… Ханна жевала с раскрытым ртом и дирижировала себе вилкой. Воспитанные люди так не едят.
Я тоже стала есть прямо со сковороды. Мне было весело, как будто катишься на санках с крутой горы. Дух захватывает. Ханна нравилась мне за то, что она другая, чем я. В сравнении с ней я была пресная, как бессолевая диета.
Ханна поела и ушла.
Муж сидел в кресле и читал газету.
– Красивая? – спросила я у мужа.
– Наверное, – ответил муж.
Он не разглядывал Ханну. Моего мужа не интересовало то, что проистекало за границами его жизни. Предположим, Ханна красивая, но это не его Ханна. Зачем на нее смотреть?
В психиатрии есть термин: равнодушие до высокомерия. Мой муж был глубоко равнодушен к чужой жизни. Я подозревала, что и к своей жизни он тоже равнодушен. Может быть, это – форма защиты.
Настало лето.
Я уехала в Германию по приглашению крупного издательства.
Собирались залы, приглашалась актриса, которая читала мой рассказ по-немецки. Публика слушала и внимала с трогательным интересом, хотя жизнь моих героев происходила далеко за пределами их жизни.
У немцев присутствовал большой интерес ко всему русскому. Может быть, им хотелось поближе рассмотреть своих победителей и их потомков.
Я неплохо зарабатывала и моталась по магазинам в поисках нарядов. На Западе есть все, но того, что тебе надо, – нет. Может, где-то и висит, но поди знай – где именно.
Я избегала черного цвета. Мне хотелось что-то персиковое, как у Ханны, но в результате я купила именно черное с красным верхом. Смерть коммуниста.
Я устала как собака и хотела домой. Я не могу находиться вне дома больше десяти дней. Устаю от праздности. Хочу работать. Хочу за свой письменный стол. Без работы я впадаю в депрессию. Моя работа меня уравновешивает.
Я вернулась в Москву в середине лета. Обычно в это время открывается Московский кинофестиваль, который я посещаю.
Кино быстро стареет и быстро развивается. Хочется знать новые имена и новые направления.
Фестиваль проходил в кинотеатре «Россия».
Перед началом сеанса в фойе я увидела итальянскую звезду Софи Лорен. В ее руках была большая бутылка с минеральной водой. Я поняла: пьет воду, промывает организм, чтобы сохранить здоровье и красоту.
Вокруг нее клубились журналисты со своими вопросами.
– Кого вы больше всего любите? – спросила молодая журналистка.
– Детей, – ответила звезда по-итальянски.
– А вы хотели бы еще родить?
Идиотский вопрос. Это только библейская Сарра могла родить Аврааму в девяносто лет. Софи Лорен было, конечно, не девяносто, но шестьдесят с хвостом – наверняка.
– А почему бы и нет? – ответила звезда.
Фактор возраста игнорировался.
Вокруг звезды клубились устроители фестиваля, улыбались заискивающе. Софи Лорен не отвечала на улыбки, смотрела над головами. Она казалась выше всех ростом плюс звезда. А у звезд иные горизонты.
Ко мне охотно приблизился Савелий Крамаров. Все-таки я – сценарист, а сценаристы – полезные люди.
– Как вы живете? – угодливо спросил Савелий.
– У меня выходит книга, запущен фильм, – похвасталась я.
– Вы мне говорите, как вы работаете. А я вас спрашиваю, как вы живете, – заметил Савелий.
Я вытаращила глаза. Они стали круглые, как колеса. Я не видела противоречия между вопросом и ответом. Для меня работа – это и есть жизнь. А иначе – в чем жизнь?
Савелий в свою очередь не понимал: что мне непонятно? Мы стояли и тупо смотрели друг на друга.
Я не видела Ханну полгода.
Мне захотелось позвонить ей, услышать ее, увидеть и подарить свою новую книгу на немецком языке. У немцев изумительные обложки в ярком блестящем супере, как леденец. Хочется лизнуть.
Ханна сняла трубку. Я не узнала ее голоса.
– Это Ханна? – переспросила я.
– О! О!
Послышался стон и рыдания.
Да, это была Ханна. Страдающая Ханна. Такой я ее не знала.
– Что случилось? – испугалась я.
Ханна рыдала.
– Хочешь, я к тебе приду?
– Домой – нет…
– Хочешь, встретимся возле пруда?
– Да, да…
– Я пойду к тебе по часовой стрелке! – крикнула я. – Выходи навстречу.
Пруд круглый, мы могли идти друг за дружкой и никогда не встретиться. Но если я пойду по часовой стрелке, а она против, мы обязательно столкнемся.
Ханна никуда не двигалась, стояла напротив своего дома. От ее красоты ничего не осталось. Волосы потемнели без краски, гладко зачесаны, собраны в хвостик. Глаза не накрашены, ресницы светлые, как у поросенка. На ней темный спортивный костюм – никакой, и вся она никакая, безликая. Пройдешь мимо – не обратишь внимания.
А где же прежняя победная Ханна? Где ее живот, в конце концов? Ведь должен быть беременный живот…
– Ты родила? – спросила я.
– Да. Ребенок умер. Мальчик.
– Почему? – обомлела я.
– Инфекция села ему на печень. Печень была величиной с кулак.
– Значит, инфекция была…
– Да, – подтвердила Ханна. – Бледная спирохета.
– А что это?
– Возбудитель сифилиса. Меня Сережа заразил. Я не знала.
– Надо было все-таки слушать врача, – вспомнила я.
Мы замолчали. Как-то все было жестоко и очень жаль. Непереносимо.
Вдоль пешеходной тропы стояли лавочки. Мы сели на свободную. Я не задавала вопросов, но Ханна сама стала рассказывать. Ей хотелось облегчить душу.
История такова: Ханна должна была родить в августе, но в июне, на седьмом месяце, вдруг начались преждевременные роды. Муж оставался в неведении, Ханна ничего ему не сказала. Она вскочила в машину
