и поехала в Кремлевскую больницу, к которой была прикреплена. В больнице ее приняли и прежде всего взяли кровь из вены. Такой порядок. Анализ показал наличие сифилиса. Ханну тут же переправили в другую специализированную больницу, где рожают инфицированные больные, в основном проститутки и бомжихи. Никто не смотрел на красоту Ханны, на ее персиковые одежды и апломб. Вымели каленой метлой из приличного учреждения и опустили на самое дно.
– Если бы ты видела этот роддом… – Ханна покачала головой. – Там одна проститутка рожала в ведро.
– Почему? – удивилась я.
– Не знаю. Может быть, сумасшедшая…
– Но врачи-то не сумасшедшие.
…Не было мест. Ханну бросили в коридоре. Ребенок не шел. Он умер. Пришлось доставать его ручным способом.
– Как это? – спросила я.
– Лучше тебе не знать. Врач засунул в меня руку по локоть, будто я корова. Я и мычала, как корова.
Ханна зарыдала. Я не утешала. Ждала. Пусть горе и боль выплеснутся из нее.
На другой день Ханна позвонила мужу, сказала адрес. Попросила принести зубную щетку, халат и какой-нибудь еды.
Халат в больнице был, но она боялась к нему прикоснуться.
Ханна бродила по коридору среди сифилитичек и проституток и ничем от них не отличалась. Равная среди равных. Как в аду.
Муж приехал. Все увидел. Все понял. Ни слова не сказал.
Лечащий врач сообщил о смерти ребенка, принес свои соболезнования. Гюнтер попросил для Ханны отдельную палату, дал деньги.
Ханну задержали. Следовало пролечить сифилис. Сейчас это несложно, не то что в девятнадцатом веке, когда из-за сифилиса стрелялись.
Ханну вылечили и выпустили. И вот она дома. Все.
– С мужем был разговор? – спросила я.
– Нет. Он молчит. А что тут скажешь?
– И ты молчишь?
– И я молчу.
– А Сережа знает?
– Сережа звонил.
Ханна замолчала.
– И что? – подтолкнула я.
– Сказал, чтобы я вернула ему сто тысяч долларов, которые он мне одолжил.
– Ужас… – отреагировала я.
– Я сказала, что у него сифилис, что он меня заразил и убил тем самым нашего ребенка.
– А он?
– Он выслушал, никак не отреагировал, просто принял к сведению. Спросил: когда я верну ему деньги? Я сказала: никогда. Это его плата за моральный и физический ущерб.
– А он?
– Он сказал, что за такие деньги убивают.
– Ты не боишься?
– Боюсь.
– Он бандит. Отдай ему деньги и забудь.
Ханна усмехнулась. Я поняла: ее жадность выше здравого смысла. Она не в состоянии расстаться со ста долларами, а тут сто тысяч. Не отдаст ни за что.
Но что же дальше? Сережа действительно бандит, прихватит ружье с оптическим прицелом и явится в Москву. Подойти к окну Ханны – пара пустяков. Вот искусственный пруд – доступ свободный. Вот кованая решетка вокруг коттеджей, перемахнуть молодому спортивному парню – ничего не стоит. Вот окна Ханны на первом этаже, а за окном – кухня, обеденный стол, дети, муж. Тот факт, что они с Ханной обнимались, как боги на Олимпе, его не остановит. У бандитов – своя мораль. Любовь – это химия. А деньги – реальность.
– Я сказала домработнице, чтобы она меня не подзывала к телефону, если будет звонить мужик.
– Ужас… – отозвалась я.
– А для меня не ужас? Я потеряла ребенка. Я чуть не умерла. А ему, значит, ничего? Пусть тоже поучаствует, хотя бы деньгами.
– Но он тебе эти сто тысяч подарил? Или дал в долг? – уточнила я.
– Какая разница… – отмахнулась Ханна. – Были у него, стали у меня.
– Понятно…
Ханна – красивая хищница, кошка, рысь. Мягко ступает и охотится. Но случается – и ей обдирают бока. Закон джунглей.
Стемнело. Стало холодно. Мы разошлись.
– Ты мне пока не звони, – попросила Ханна. – Я сама тебе позвоню.
– Хорошо, – согласилась я.
Я поняла: Ханна собралась залечь на дно, как подводная лодка, чтоб невозможно было запеленговать. На кону стояла ее жизнь.
Я шла домой и думала: почему так дорого приходится платить за любовь? Почему одни платят, а другие нет?..
Ханна, если разобраться, имеет все: красоту, семью, богатство. Но этого мало. Она бежит за счастьем с протянутыми руками, хочет ухватить жар-птицу за хвост. А когда удастся схватить, оказывается, что жар- птица – это всего лишь раскрашенный индюк. Индюк, и больше ничего.
Прошел месяц.
Ханна позвонила и пригласила меня в Большой театр. Билеты достал ее муж. Простым смертным Большой был недоступен.
Ханна заехала за мной, поднялась в квартиру. Красота вернулась к ней в полном объеме и даже преумножилась. На Ханне была соломенная шляпка до бровей. Из-под шляпки на плечи стекали волосы соломенного цвета. На шее – бриллиантовая подвеска. Бриллиант величиной с крупную горошину. Ханна радостно поздоровалась с моим мужем. Он сдержанно кивнул, не отрывая глаз от газеты.
Я надела свой наряд: черное с красным – смерть коммуниста, посмотрела на себя в зеркало. Черные волосы, синие глаза – почти Элизабет Тейлор, но не в расцвете красоты, а позже, когда уже пила и потеряла товарный вид. Однако следы остались.
Мы вышли на улицу.
Машина Ханны блестела серебряной поверхностью, как НЛО. Впереди был интересный вечер, Большой театр, балет «Лебединое озеро», музыка Чайковского, лучше которой нет. Жизнь звала и обещала.
Ханна включила зажигание. Машина легко тронулась. Москва летела нам навстречу.
– Знаешь что, – задумчиво проговорила Ханна, – тебе надо искать другого мужика.
– Почему это?
– Твой муж скучный. Ни Богу свечка, ни черту кочерга.
Я догадалась. Ханну обидело его невнимание. Он должен был обомлеть от ее красоты и сверкания, а он даже не встал с кресла. Ханна этого не прощает.
– Ищи себе любовь, – продолжала Ханна. – И торопись. А то останешься САМА.
Она сделала ударение на последнем слове. Я поняла: по-польски сама – это одна. Сама с собой.
– Ты уже искала любовь, – сказала я, – и что ты нашла? Бледную спирохету.
– Так что, по-твоему, сидеть и ждать, когда прихлопнет старость?
– Люби то, что дано. И не ищи приключений на свою…
– Я живу. А ты отражаешь жизнь в своих книгах. Ты работаешь, а не живешь.
Эти слова я уже слышала.
– Мне так нравится, – сказала я. – Каждому свое.
