автомата.
Кто-то взял Вольфа за плечи и, преодолевая его отчаянное сопротивление, повернул лицом к двери. Вольф встретился с глазами биора, в которых не было ничего, кроме ненависти. У него мелькнула странно спокойная мысль, что наконец-то для него все кончилось. И он неожиданно рассмеялся, мелким, дребезжащим смешком. Потом обеими руками схватился за голову и завыл тонко, тоскливо.
— Он сошел с ума, — сказал Кнок.
Заложив руки за спину, Бергман нервно расхаживал по своей аппаратной от пульта к двери и обратно. Выражение угрюмой сосредоточенности на лице выдавало его весьма неоптимистическое настроение. Почему он сразу не выключил видеотелефон, как только на экране возникло лицо Бэма? Всего полчаса назад Вольф доложил, что мятежники в зонах загнаны в цехи, блокированы там наружными постами, что у них нет никаких шансов уйти от поражения.
Теперь Бэм сообщил, что сам Вольф оказался в руках мятежников, и, чтобы у Бергмана не оставалось никаких сомнений, приказал привести Вольфа в свою аппаратную. Через несколько минут на экране появилось лицо Вольфа, и Бергман содрогнулся, увидев его совершенно безумные глаза.
Известие о том, что узники из подвала, вырвавшись наверх и объединившись с инженерами из Зала, уже почти полностью захватили Центр, привело Бергмана в паническое состояние. И сейчас, осмысливая свой нежданный разговор с Бэмом, он пытался преодолеть чувство безнадежного отчаяния, которое, несмотря на все усилия Бергмана, все глубже и глубже проникало в него, обезволивая, лишая уверенности в себе.
Бергмана ничуть не успокоил и Крайт, с которым он связался сразу же после разговора с Бэмом. Окажись шеф СБ в эту минуту здесь, Бергман пристрелил бы его на месте. На совести Крайта, как он полагал, лежали трагедии Вольфа и захват мятежниками Центра.
Крайт уже знал о событиях в Центре. Пытаясь сделать хорошую мину при плохой игре, он с неестественной бодростью сообщил, что уже снял с зон почти все силы СБ и бросает их на штурм Центра. Он успокаивался тем, что мятежников там совсем мало, и они не продержатся и часа.
Вышагивая по аппаратной, Бергман снова и снова возвращался к тому, о чем говорил Бэм. Он надеялся найти в доводах Бэма хоть какую-то зацепку, которая позволила бы усомниться в их доказательности.
— Я говорю тебе не только от себя и от мятежников в Центре, — заявил Бэм, — но и от лица Тома Кинга — предводителя вестников. Мы не откажемся от борьбы…
Не считай меня предателем… — Бэм сделал паузу, рассчитывая на реплику Бергмана, но тот молчал. — Нет, — качнул головой Бэм, — я не предатель, но был им, когда шел за тобой; мы предавали, а ты продолжаешь делать это и сейчас, все человеческое. Раскаиваться поздно, но от этого никуда не уйдешь. Здравый смысл должен прийти и к тебе и подсказать верное решение. Пока не поздно, остановись и ты, подумай, — голос Бэма стал немного мягче. — Что из того, что ты убьешь себя, Город? Там, — кивнул Бэм куда-то наверх, — даже ничего не узнают о нас. Но вижу по твоему лицу, что ты непреклонен. Так знай: программы «Пуск» не будет! — в голосе Бэма снова появились жесткие, категоричные нотки. — Мы не позволим даже ценой нашей жизни, тебе ранить землю. Это решение пришло не сейчас.
— Когда же? — криво усмехнулся Бергман.
— Давно уже, — спокойно ответил Бэм. — Суть не в этом. Ты не возобновишь проходку в шлюзовом тоннеле, пока Кинг будет удерживать электронный завод. Ведь только из главного корпуса можно подняться в штольню. А у Кинга много пищи, аварийных запасов воды, он продержится долго. Вы отключили цехи в захваченных мятежниками зонах от тепла и освещения, но надолго ли. Промышленный пояс парализован. Если он простоит еще двое-трое суток, в Городе нарушится равновесие — энергетическое, экологическое, климатическое, не исключено, что необратимо. Город — не часовой механизм, который можно запускать заново. У тебя есть два выхода. Первый — отказаться от дальнейшей борьбы с нами и позволить нам попытаться связаться с поверхностью.
— Каким образом? — буркнул Бергман. — Компьютер связи с поверхностью необратимо выведен из строя, он мертв.
— Мы можем использовать программу «Пуск». Закончим проходку, но выбросим на поверхность не боевую ракету, а пассажирскую. У тебя же есть несколько таких ракет, на которых ты собирался эвакуироваться сам со своими ближайшими единомышленниками.
— И с тобой тоже, — усмехнулся Бергман.
— Не надо, — быстро сказал Бэм. — Купить свою жизнь за миллиард других?
— Успокойся, тебе это уже не грозит. Теперь послушай меня. — Глаза Бергмана превратились в щелки, похожие на амбразуры, из которых будто выглядывали дула автоматов. — Передай все, что я скажу, выродкам, стоящим за тобой. Если не будет программы «Пуск», вступит в силу нулевой вариант. Только нулевой и больше никакой. Я еще подожду: оставлю Крайту возможность раздавить вас, как мокриц, а там посмотрим. А может, я и не буду ждать. Все. Больше не хочу тебя видеть никогда! — Бергман выключил видеотелефон.
Дойдя в очередной раз до пульта, он приостановился, стало вдруг спокойнее. Разговор с Бэмом избавил его от неопределенности, сомнений, подвел к черте, за которой не было ничего, кроме непреложной очевидности. Такое состояние порою возникает у пассажиров поезда, едущие до конечной станции.
Чего ему нервничать, волноваться? В чем дело? Все равно никто не ссадит с поезда, потому что он сам правит им и едет до последней станции. Бэм прав: шансов на запуск программы «Пуск» не осталось, тогда зачем тянуть с остальным?
Бергман сел в кресло, положил руки на пульт. Он успокоился совсем. Почему бы не последовать совету Бэма и не оглянуться назад? Бергман уже не мыслил для себя будущего, потому что подсказанный Бэмом исход протекавшей вне аппаратной событий подобно дамоклову мечу, висел над Бергманом, чтобы в завершающей фазе развития этих событий упасть перед ним и отсечь жизненное пространство, которое могло бы быть его будущим, если он дрогнет, отдернет руку от кнопки, выключит из игры силы фантастической мощности.
С давних пор Бергман боялся именно этого момента — когда ему придется решать: нажимать на кнопку или не нажимать.
То, что обозначало для Бергмана жизнь — великое множество конкретных событий, обстоятельств, фактов, людей, отношений с ними, к которым он был лично причастен и которые составляли его судьбу, как отдельные элементы мозаики составляют единую картину, не шло ни в какое сравнение с тем, что наступало для него с падением дамоклова меча. Бергман никогда не испытывал страха пеиед смертью: он не знал тяжелых болезней, не переживал глубоких душевных трагедий. Да и настоящий ужас перед смертью человек испытывает, наверное, только в короткие секунды, когда к нему действительно приходит смерть. Если бы Бергман положил на чаши весов то, что означало для него жизнь, и то, что означало смерть, первое по весу оказалось бы чем-то вроде сверхплотного вещества, из которого состоят звезды- карлики, а второе — ничем, абстракцией. И тогда пустая чаша весов стремительно взлетела бы кверху и разнесла вдребезги дамоклов меч со всей его фантастической мощью. Так что у Бергмана имелись очень веские причины избегать подобных размышлений. Они могли бы много раньше вынудить его капитулировать перед инстинктом самосохранения, который жил в нем, притаившись, и ждал своей минуты.
Бергман прикрыл ладонями глаза, посидел так несколько мгновений, потом резко отнял руки от лица. Он уже был готов к схватке с самим собой.
Чтобы заставить себя нажать на красную кнопку, нужно было до предела обесценить в своих глазах то, из чего состояла его жизнь. А это значило доказать себе, что ее сверхплотность и сверхтяжелость по сравнению со смертью — иллюзия, что жизнь его была и остается лестницей, ведущей только вниз. Раньше он запрещал себе даже намекать на такое, ибо тогда поблекнул бы ореол вокруг идей, которым он посвятил
