информацию, и мы можем оформить документы хоть сейчас…
— Довольно дипломатии! Тем более — вранья! — слова Кавальери звучали, словно удары гонга, причем по моей голове, — Какая, свинячья Мадонна, галерея, какие документы? Говорите, чего вы еще хотите от нашей семьи? Последние десять лет мы исправно переводили на счет назначенную сумму, чего бы это ни стоило. И вот ваши подручные ее увеличивают — вдвое! Притом, что прекрасно понимают — фирма Кавальери не может себе позволить таких выплат. Теперь вы давите на отца со всех сторон, и главная цель ваших усилий — уложить его в гроб! Устраиваете фальшивые покушения, пишете мерзкие письма, присылаете разных клоунов! Зачем ломать комедию, когда можно поговорить открыто? Вы что, боитесь меня? Если я не убил тебя, жадная шлюха, до сегодняшнего дня…
— ХВАТИ-ИТ!!! — заорала я, подлетая под потолок.
На продолжение этого вопля у меня не хватило голоса. Я его сорвала. Комизм ситуации довершили озабоченно-восторженные лица сотрудников, непривлекательным букетиком лезущие в дверь. Казалось, что к нам пытается протиснуться двенадцатиголовое чудо-юдо заморское, только маленькое еще или болевшее долго.
— А ну все вон! — просипела я и запустила в дверь самым большим предметом на моем столе — уродливым пресс-папье в виде скалы из змеевика с кошмарным позолоченным пастушком на пятнистой вершине — покойничек самолично выбирал.
Брызнули зеленые осколки, чудо-юдо исчезло. Я подошла к Франческо, уперлась в его окаменевшие рельефные плечи и швырнула разбушевавшегося плейбоя в кресло. Потом, мерно покачивая пальцем перед носом онемевшего от изумления Кавальери, проорала театральным шепотом:
— Теперь слушай сюда, придурок! Я ни-ког-да не шантажировала твою родню — ни подметными письмами, ни анонимными звонками, ни ночными серенадами. Мне плевать на твой семейный бизнес, на какие-то там выплаты, да и на все дерьмовое Возрождение в целом. А Микеланджело ваш, ваятель пролетарских задниц, мне всегда был глубоко противен! И последнее: можешь хоть сию минуту брать под мышку своего недужного папашу и увозить на Канары — пусть поправляет здоровье. А я останусь здесь и буду ждать, пока меня прикончат во время очередной инсценировки! Потому что я не виновата в твоих проблемах!!! ПОНЯЛ?!!
— Так это не ты? Ты не хранитель? — со стоном выдавил из себя Франческо и закрыл лицо руками, покачиваясь и причитая, словно старуха на похоронах, — Мадонна моя, Мадонна… Что нам теперь делать, что делать…
Глядя на невыразимое горе, переполняющее последнего из Кавальери из-за того, что я не хранитель (хотя я — хранитель! и со стажем!), совершенно запутавшаяся Соня преисполнилась сочувствия. И собралась было расспрашивать, что за несчастья постигли его семью в прошлом десятилетии и почему их причиной семейство сочло меня, тогда еще совсем сопливую жительницу другой части света — вопросы набегали друг на друга, словно прибой.
И пока деликатная Софочка собиралась с мыслями, разбегавшимися, будто тараканы из горячей плиты, непонятый ею Франческо вскочил и метнулся прочь из комнаты. Я бросилась следом, но замерла в дверном проеме: в зале Кавальери-младшего поджидал полуживой папочка и переводчик, бережно державший дяденьку под белы ручки. Франческо подбежал к отцу и что-то быстро начал говорить, размахивая руками. Алессандро Кавальери медленно обратил ко мне землисто-серое лицо, потом вдруг пошатнулся и закрыл глаза. По всему видать — сомлел. Тут уж переводчик и любимый сын подхватили болящего с двух сторон и повели на воздух. А я так и осталась стоять с раскрытым ртом и с 'мильоном терзаний' в груди.
Понимаю: надо было догнать их, потребовать объяснений, вытрясти ответы любой ценой — но что поделать, не смогла я, не смогла. Как лошадь из анекдота. Но я, кажется, поняла, кто приперся к Кавальери от моего имени. Ох, и задам же я стервецам!
Я предавался своему любимому занятию — бессмысленно скакал по телеканалам, раздумывая о вещах, не имеющих никакого отношения к возникавшим на экране картинкам — когда в дверь сначала позвонили, потом забарабанили, причем руками и ногами одновременно. В животе у меня сразу же нехорошо похолодело — Соня! Что-то случилось с Соней! Но на пороге стояла именно она — живая, невредимая и взбешенная. Шевелюра у Соньки стояла дыбом, точно иглы дикобраза, глаза горели недобрым янтарным огнем. Все, что я успел сделать, обескураженный выражением ее лица — это отойти на два шага назад, иначе ворвавшаяся кометой в прихожую Софья уронила бы меня прямо на пол.
— Ты, поганец! — прохрипела она, потрясая кулаками у меня перед лицом, — Как ты смел!
Надо же! У нее сел голос! Мне же лучше — не выношу женского и детского крика.
— Все ясно, — с философским спокойствием Оська-недобиток кивнул Соне, разъяренной, словно тигрица, — С Кавальери пообщалась?
— Что вы им наплели?! — она огляделась вокруг с таким выражением, точно искала, кого бы ей проглотить на десерт после растерзания меня, 'поганца', — И где этот мерзкий тип — твой сообщник?
— Домой поехал, друзей навестить, с родными попрощаться, переодеться в чистое. Жизнь дается один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно… — и я возвел очи горе, фарисейски сложив руки на груди.
Поглядев на мою позу — вылитый Кторов в 'Празднике святого Йоргена' — Соня крепилась-крепилась, да и прыснула мелким девчачьим смешком. Хихикая, она прошла в комнату и плюхнулась на диван. А я устроился рядом, на банкетке.
— Ну что, кофе будешь?
— Давай, — улыбнулась Софья, — Вот не поверишь: шла сюда и думала: убью обоих одним ударом — а сейчас даже рассердиться как следует не могу. Эх вы, два брата-акробата!
— Это потому, что ты понимаешь: мы все содеяли не со зла, — назидательно ответил я, принося подруге чашку и вазочку с печеньем.
— Не корысти ради, но токмо волею пославшей мя! — прошипела Соня и закашлялась, но голос не спешил вернуться, — Так что вы им сказали? Или это тайна, покрытая мраком?
— Мы… Ну, по порядку. Во-первых, рассказали про смерть Дармобрудера, которая едва не стала твоим последним впечатлением в этой жизни. Во-вторых, про обыски, которые треплют нервы тебе и твоим родным. Намекнул на фамильные тайны, в которых ты не сильна, во всяком случае не настолько, чтобы принимать за них безвременную погибель. Очень напирал на печальный образ беззащитной сиротки, предлагал обсудить наши общие дела по-хорошему — хоть с нами, хоть с тобой. Вот и все, собственно.
— Ну? И что они? — Сонино лицо приобрело такое уморительное выражение, что я невольно скорчил гримасу, передразнивая ее поднятые брови и по-детски полуоткрытый рот, получил по голове диванной подушкой, отшвырнул ее в угол и пожал плечами с деланным равнодушием:
— А ничего! Сказали примерно так: мы, синьоры, тут вообще ни при чем — не состояли, не участвовали, не привлекались, здесь находимся по делам. Словом, вели себя престранно.
— Почему?
— Да ведь они никак — слышишь, никак! — на контакт не шли. Не отрицали, не возмущались, не разозлились — и в том числе на мои бесстыдные намеки по поводу пылавших страстью дедушек. Это разве нормально?
— Ну, они же европейцы, люди цивилизованные… — Соня была в полной растерянности.
— Да, но все-таки люди — не марсиане же! А эти два оплота мировой культуры сидели с печальными рожами — духи скорби над телом героя — и ни взгляда в нашу сторону!
Поднявшись со своего места, Соня принялась мерить шагами комнату, бросая отрывистые нервные фразы:
— Значит, неспроста они здесь. Десять лет платить — кому хочешь надоест. А те еще бакшиш удвоили — шутка ли! Секс между дедулями, конечно, не повод. Замок, замок — вот где собака зарыта!
— Сонь, ты чего?
Я оторопел: ожидал, конечно, эффекта от своего рассказа, но не настолько мощного:
— Спятила? Кому платить-то? Что за собака?
— Баскервилей собака! — безумная синьорина обернулась и почти беззвучно прошелестела, — Слушай, я, кажется, дошла!
