– С Инной надо поговорить.
– Нет ее.
– Куда-то ушла?
– Укатила... туда, – тесть неопределенно махнул рукой, видимо, не сильно опечаленный отъездом дочери.
– Куда?
– У нее спроси!.. Думал, хоть ты из нее дурь вышибешь, так нет... – он еще раз махнул рукой, снял цепочку. – Заходи.
– Да нет...
– Заходи – чего ты?.. Посидим, бутылочку разопьем.
Сергей давил донышком граненого стакана сухие крошки на кухонном столе и разглядывал груду грязной посуды в умывальнике. Лежала если не со вчерашнего вечера, то с утра: объедки успели насмерть присохнуть. Впол-уха слушал тестя, пытаясь угадать, правду ли тот говорит.
– Одна кобра всю жизнь кровь сосет, – жаловался тесть, – теперь вторая подросла. Думал, замуж отдам, вздохну полегче. Куда там! Папа – то, папа – се! Как будто я генерал!..
Так и не разобрался с тестем. Черт с ним – пусть дотягивает свою никчемную жизненку под жениным каблуком. Жена ему лучше Сергея отомстит.
Прощаясь, тесть как бы между прочим кинул:
– Забудь ее. Вон сколько девок ходит, найдешь получше: ты парень видный.
– Постараюсь.
Военком, низко склонив над столом бабье лицо, что-то писал, тщательно, как делают дети, выводя буквы.
– Разрешите, товарищ полковник?
Военный комиссар оторвался от бумаг, губы поджались, выдавая сосредоточенную работу памяти.
– Гринченко. Старший сержант запаса. Кавалер ордена «Красная звезда», – вспомнил полковник и протянул руку.
– Так точно, – подтвердил Сергей, пожимая ее.
– Садись, «афганец», рассказывай, как живешь, как работа.
– Учеба.
– Ах да, ты же у нас учишься...
– ...в институте.
– Точно, помню... Ну, зачем пришел? Квартира нужна? Или машина?
– Ни то, ни другое.
– С учебой нелады?
– С учебой все в порядке, сессию сдал... – Сергей замялся, не зная, с чего начать.
– Смелее давай. Сможем – поможем.
– Я назад хочу.
– Куда?
– В армию, в Афган.
– На сверхсрочную?
– Да. Но только в прежнюю часть, в свою группу.
– А почему?
– Не могу я здесь: тесно, задыхаюсь.
Полковник задумался, полистал настольный календарь, будто там были записаны готовые ответы посетителям.
– Ты же у нас инвалид?
– Какой к черту инвалид? Медкомиссию пройду, если убрать историю болезни.
– Ну, допустим, провернули бы это ради такого случая – взял бы грех на душу, – но ведь свертывают там, собираются совсем выводить войска. Телевизор смотришь?.. То-то. Политика!.. По секрету скажу, ходят у нас разговоры, что к концу года советских войск в Афганистане не будет: пусть сами разбираются. Десять лет воевали – и коту под хвост! Я бы... – военком не договорил, опять занялся календарем. Успокоившись, сказал: – Такие вот дела, старший сержант запаса. Все понял?
– Так точно, – ответил Сергей, подымаясь со стула.
– Слушай, может, найти тебе рискованную работу? В милиции, допустим. Есть у них группы захвата, еще там что-то. Это, конечно, не десант, но...
– Не надо.
– Ну, как хочешь. Если еще чего, заходи, – предложил полковник, прощаясь.
Сергей по старой памяти лихо развернулся через левое плечо – и шаркающей, гражданской походкой вышел из кабинета.
3
Вернувшись после лечения из госпиталя, Гринченко вдруг понял, что у него был друг. Они с Витькой Тимруком никогда не выясняли, друзья они или нет. Просто были рядом. Даже разговаривали редко, чаще Витька трепался о бабах, которых у него не было. Сергей привык, что рядом – теперь казалось, что всегда справа, – есть надежная опора: протяни руку и дотронешься до мосластого плеча или до холодного ствола ручного пулемета. Пулемет остался, стрелял из него Окулич, и зло брало, когда салага небрежно обращался с оружием.
Потеряв друга, стал холоднее и молчаливее и незаметно сблизился с Зинатулловым. Может, потому, что Рашид – «дембель», а Сергей – «дед», и из старослужащих осталось их двое, а может, потому, что оба потеряли по другу. И ещё Гринченко освоил снайперскую винтовку. Никто не хотел с ней возиться, автомат удобнее и надежней. И зря: патронов расходуешь меньше, а урон наносишь больший. Сетка оптического прицела как бы зажимала в центре себя жертву, подводила под нее Т-образный эшафот и ставила на ней крест. И на прикладе появлялась новая отметка, вырезанная ножом полоска длинной в сантиметр. Платил за утрату друга спокойно и расчётливо, будто в парикмахерской. Уничтожал всё: душманов, как врагов, их детей, которые вырастут врагами, женщин, чтобы не рожали врагов, животных, лишая врага пищи, – убивал всё живое. Если бы мог, расстрелял бы и эту чужую землю. И криво улыбался, когда ловил недоумевающие, жалостливые взгляды «молодых».
Они пришли в конце ноября. Во второй взвод попали шестеро, были всего года на три моложе, но казались совсем юными. Из них прямо пёрла жалость к самим себе, к другим людям и даже к душманам. Наверное, таким и сам был год назад. Если не выбить эту жалость, долго не протянут, поэтому учил их быстро и жёстко. Иногда ему помогал Зинатуллов, который самоустранился от всех остальных работ и даже пулемёт отдал Хализову, подобрав ему второго номера из «молодых».
Первая операция для «молодых» была мирная. Зинатуллов будто чувствовал, что для него этот вылет закончится плохо. Он подбил «дембелей» всей группы, сходили к командиру: мол, отвоевали своё, пора отпускать домой. Ничего не получилось, и Рашид потребовал себе бронежилет. Они имелись в группе, но никто не надевал: и так много груза таскать на себе. И Зинатуллов повыделывался, но не надел. Операция прошла без стрельбы. Почистили кишлак, оружие не нашли, взяли в плен подозрительных. Третьей заставе попались четверо – бородатые мужики в рваных халатах, словно выкроенный из одного рулона грязной, прелой материи, с одинаковыми угрюмыми лицами и злобными, темно-карими глазами. От них воняло кислым кизячным дымом и невыделанной овчиной. У одного на голове была советская солдатская шапка, может быть, снятая с убитого им же солдата. За шапку он и получил больше всех. Пленных заставили рыть окопы. Руководил работой Зинатуллов.
