расслаблялись, два раза в месяц водили их устраивать засаду в одном и том же месте. Ходили туда, как на пикник. Десантники подшучивали над такими засадами: повели жеребцов в ночное. В последний раз не довели. Душманы, не стесненные никакими графиками, заметили эту закономерность и устроили засаду на пути к засаде. На точку вернулись лишь шестеро солдат. Утром подобрали изуродованные трупы, пересчитали. Не хватало пятерых. Из-за них и кинули десантников брать душманскую базу.
Заставу разделили на четыре отделения, одним из которых командовал Гринченко. Сшибая ботинками алые лепестки и путаясь в маковых стеблях, бежал он к вершине сопки, стрелял из автомата и отгонял «молодых», которые жались к нему, как цыплята к квочке. Вроде бы задавили миномётчики пулемёт на сопке, но он вдруг ожил. Метко бьёт, гад. Поклонившись его пулям, Гринченко ткнулся лицом в землю. Прямо перед глазами оказался цветок мака. Был цветок не таким уж и красивым, каким представлялся в вертолёте, – грубее, что ли. И лепестки воняли пороховой гарью.
Может быть, в это мгновение и убили Антона-Братана. Он атаковал через отделение правее под командованием замполита Берестнёва. Их не задержал меткий пулемётчик, легко сбили заслон, и эта лёгкость шибанула лейтенанту в голову. А потом и пуля. Почти полгода провоевал Берестнёв, уже считался боевым офицером, поэтому и полез за ним Братан, поэтому и полегли вдвоём в цветущие маки. Сенька- Братан рассказал, что замполиту пуля угодила под нос, и казалось, что потекли густые тёмно-красные сопли. Антон, вытягивавший офицера, подставил душману спину. Автоматная очередь продырявила в трёх местах выгоревшую гимнастёрку. Голова Братана лежала рядом с замполитовской, а между ними колыхался цветок, и создавалось впечатление, что побелевшие губы солдата шепчут алые проклятия в побелевшее ухо офицера.
К базе отделение Гринченко пробилось вторым. Пятерых плененных наших солдат нашли сразу. Да их и не надо было искать. Четверо лежали у дерева, а пятый висел на суку головой вниз, с содранной наполовину кожей, кастрированный и с перерезанной глоткой. Связанные руки доставали до земли, до тёмной жижи, оставили в ней глубокие борозды. Три другие трупа были, как бараны, освежёванные, обезглавленные, кастрированные и со вспоротыми животами. Казалось, что на тёмно-коричневые с сизеватинкой туловища натянули светло-коричневые перчатки и носки. Чуть в стороне стояли три коротко остриженные головы с потемневшими, постаревшими лицами и с точно в улыбке приоткрытыми, искусанными губами. Ещё один лежал связанный по рукам и ногам и с перерезанным горлом. Седая голова с юношескими чёрными усиками над верхней губой запрокинулась к спине, будто солдат хотел дотянуться зубами до верёвок, стягивающих руки, а колени поджались к паху.
Позади и чуть сбоку от Гринченко тяжело дышали двое «молодых». Краем глаза видел их потемневшие, постаревшие лица, с которых вдруг как бы сползла кожа. На босых лицах под скулами вспучивались и опадали бурые медузы мышц при каждом подпрыгивании фиолетово-розовых шариков – кадыков. Слаб
12
Спинка кресла хоть и мягкая, но немного давит в позвоночник, и создается впечатление, что за спиной ранец, что лежишь где-нибудь в горах, на коротком привале. Скоро командир заставы посмотрит на часы, высморкается, зажав нос двумя пальцами, и негромко скомандует: «Подъем». К сожалению, никаких командиров рядом не было, если не считать Оксаны, которая сидит на диване, умудрившись засунуть в рот ногти сразу обоих рук и, наверное, поэтому затаив дыхание, и смотрит на экран телевизора, где видеомагнитофон показывает импортный фильм ужасов. Только что один клыкастый тип перегрыз глотку другому, не менее клыкастому. Оксана озвучила жертву получше актера и, вынув ногти изо рта, схватилась за черно-коричневый клетчатый плед, укрывающий ее колени, и словно попробовала материю на разрыв. Перед сном она любила смотреть фильмы ужасов или мелодрамы, которые своеобразно действовали на ее поведение в постели: после первых она становилась податливой, нежной и плаксивой, а после вторых превращалась в кошку, у которой защемлен дверью хвост. А казалось бы, должно быть наоборот. Чередование этих поведений имело свою прелесть: будто две женщины у тебя. Фильмы хороши еще и тем, что удерживают Оксану от болтовни без умолку, правда, выключает не полностью: вскрикивает, всхлипывает. И любит дергать что-нибудь или кого-нибудь, поэтому Сергей сидит подальше от нее.
После того, как Оксана решила стать его женой, она изменилась, и не в лучшую сторону. Раньше, надоев друг другу, разбредались если не в разные концы города, то в разные комнаты и разряжались на чужих, а теперь самое худшее отдавали ближнему своему. За две недели умудрились проделать это пять раз. Оба не шибко подбирали слова – ханыгам из самой гадюшной забегаловки города было бы чему поучиться. Зато после примирения давали друг другу столько тепла и ласки, сколько не было и в первые дни знакомства.
Оксана в очередной раз рванула плед и так громко взвизгнула, что заглушила телефонный звонок.
– Звонят. Жанка, наверное, – обратил Сергей ее внимание.
Позабыв о фильме, Оксана побежала в прихожую выплеснуть в телефонную трубку накопленные за час слова. Вернулась быстро. Замерев на пороге, долго жевала нижнюю губу, то ли запрещая себе говорить, то ли сдерживая рыдания.
– Ну, рожай. – Тело его погорячело, как во время столкновения с душманом нос к носу.
– Виктора арестовали. И Жанну. Прямо в ресторане... Ирка, официантка, позвонила говорит...
После первой ее фразы Сергея выкинуло из кресла, и сразу пропал жар в теле. Давно ждал подобного известия. Успокаивал себя, что все будет хорошо, но ядовитый, скрипучий голосок, загнанный в самый дальний угол души, в последнее время все чаще прорывался в успокоительные речи, каркал, что прыгать недолго осталось. И все из-за Спортсмена: халяве его, Жанке, неймется без гулянок, а одну ее не отпускает. Слава Богу, их не утянул. Еще успеет. Навешают в ментовке, подергают вволю за бакенбарды – быстро расколется...
– Деньги давай, – сказал он Оксане.
Сергей достал из тумбочки пистолет в подмышечной кобуре, проверил. Девятый патрон хотел вогнать в ствол, но передумал, зажал между указательным и большим пальцами. Холодный и твердый. Скоро насосется кровки, согреется. Положил его в нагрудный карман джинсовой куртки.
Оксана принесла полиэтиленовый пакет с деньгами, отдала не сразу, точно играла, как с котенком, – попробуй отними. Нашла время дурачиться!
– Сколько здесь?
– Сорок пять... и в тумбочке немного.
Взял по две пачки сторублевок и двадцатипяток, рассовал по карманам, остальные вернул:
– На память обо мне!
Наигранное бахвальство обидело Оксану.
– Забирай все.
– Мне хватит. Нужно будет – достану.
– Дурак ты, Сережа... – печально сказала она и всхлипнула, закрыв лицо руками и будто наложив на него кровоточащий рубец из багряных миндалевидных ногтей.
Сергей взял ее запястья и оторвал ладони от лица. На мокрых щеках четко стали видны веснушки, которых раньше не замечал.
– Я ведь – все. Зачем тебе со мной?.. А расставаться лучше на ссоре: порознь тогда будет легче.
– А я не хочу, чтоб легче! – Оксана схватила его за грудки, как мальчишка в начале драки. – Я хочу с тобой!
– И я. Но...
– Все равно, куда... – Она терлась носом о его грудь. – Я люблю тебя...
– Осяду где-нибудь, позову, – пообещал он, поглаживая ее по голове. От волос сильно пахло
