Она его даже не распечатала.
— Боже, как ужасно, — сказала Макарова.
— А мы-то каковы? Сидим и молчим.
— А что делать?
— Играем роль в этом подлом спектакле. Нет, ну как перестроилась Наташка — налету! Прима, елки-палки. Актриса погорелого театра. Тьфу!
— Может, она ещё скажет ему? Расскажет всё Серёжке? Конечно, мы на неё злимся, но… В конце концов, она имеет право полюбить другого… Только сказать надо, — Настя надежды не теряла.
— Нет, не расскажет. И она не расскажет, и он промолчит. Димка этот. И ты это знаешь. Знаешь, но не веришь. Боишься поверить.
— Боюсь. Как я жить-то дальше буду! Как встречаться с ней? И чего же ещё от людей можно ждать…
— Да, ты права. От людей — много чего можно ждать. А это — предательство. Это называется — предательство.
Макарова точно знала, как это называется.
— Серёжку предала, и нас заодно… размазала… — с горечью сказала Макарова.
— Может, она ещё расскажет ему… Признается во всём… А Димку я и в расчет не беру. И так понятно, что это за птица. Что это за попугай — с павлиньими перьями.
— Почему нам попадаются такие мужики? Почему эти попугаи летают возле нас?
— Да, летают, и каркают. Кар! Кар! Танька Макарова улыбнулась:
— Взвейтесь, соколы, орлами!
— Может, это мы такие непутёвые? Наверно, мы сами виноваты. И Наташка — сама виновата.
Дверь комнаты распахнулась, и Серёжка, в обнимку с Наташкой, подошли к лестнице.
Наташка накинула белую лису на зимнее пальто.
Димка шёл сзади.
— Девчонки, до свидания! Не грустите! Настя, пиши ответ, там по тебе страдают.
— Пока, пока.
Серёжка с Наташкой скатились с лестницы, обнимаясь и смеясь.
Глава 8
«Здравствуй, дорогая Анастасия!
Долго не мог я собраться, и написать тебе письмо. Всё думал. Может, ты давно уже забыла меня. Может, у тебя есть парень. Я не знаю.
Здесь у нас холодно. Посёлок маленький, и офицеры живут в общежитии. И неженатые и женатые некоторые. Я, в основном, — на корабле.
Настя! Если ты меня ещё не забыла, напиши мне ответ, и передай с Серёгой. Знаешь, издалека всё видно совсем по-другому. И я думаю о тебе, думаю и днём, и ночью. А когда засыпаю — ты мне снишься.
Вижу тебя, как в первый раз — в твоей блузке голубой.
Да, я забыл написать тебе, что в начале осени умерла моя бабушка. И теперь ты, Настюха, у меня одна на всём белом свете. Кроме друзей, конечно. И кроме моря.
Напиши мне ответ, только честно.
Остаюсь — твой Костик. Обнимаю тебя, и целую. Даже если на прощанье.
И поздравляю тебя — с наступающим Новым годом. Желаю тебе крепкой и верной любви.
Настя лежала на своей кровати и читала письмо при свете настольной лампы. Она прочитала письмо уже раз двадцать.
И не решила пока ничего. Как отвечать, Настя не знала. Знала только, что отвечать надо честно. Только и всего.
Нет, не чувствовала Настя такой любви, о которой мечтала в ранней юности.
Не чувствовала такой любви, о которой читала в книгах.
Нет, не пылало в её сердце никакого «пламени страсти».
Просто горел в её сердце ровный, чистый огонь. Спокойный огонь, похожий на дыхание. Горел — с того самого дня, как Костик появился в дверях комнаты.
Настя знала, что она бы могла прожить целую жизнь с этим огнём в своём сердце. Она знала, что могла бы прожить с Костиком — целую жизнь. И это она знала твёрдо, знала — с самого первого дня их знакомства.
Как же быть? Любовь ли это, если так, без страсти?
Вот что смущало Настю, вот что. Боялась Настя обмануть Костика, боялась обмануть и себя.
Сомнения и неуверенность одолевали Настю, как всегда.
От этого было ей больно.
И ещё одно. Ей казалось, что за всем поведением Костика, и даже за письмом его, ощущалась та же неуверенность, и те же сомнения, что и у неё самой.
«Одинаковые мы с ним, одинаковые! — подумала Настя. — И не только тем, что бабушки растили нас. Мы оба боимся. Себя боимся, наверно. И чувства своего боимся, и не верим себе. Знаем, как быть должно — а оно не так! И мы — боимся… Я-то уж точно — трушу, просто трушу. Не верю в то, что всё будет хорошо. И поделать с собой ничего не могу».
Настя закрыла глаза и представила себе, как она берёт билет, и едет туда, в этот Се-вероморск… Как встречает Костика со службы… Как они ужинают… И дальше… дальше…
«Может, другая девчонка уже давно сделала бы так… Давно бы к нему поехала. А я? Точно, как мы с Макаровой говорили — тормоз я! Я просто — вечный тормоз!»
Что поделаешь! Настя ты Настя, представитель рода человеческого! Нет у нас мудрости — отличать истинное от ложного, и часто, нет у нас терпения — дождаться истинного.
Вот так, в основном, и действуем мы в жизни своей — старым, болезненным методом проб и ошибок. Шишки набиваем…
Так и действуем — потихоньку, с болью и слезами, обучаясь, всё-таки, хоть немного отличать правду от лжи.
Причём не стоит обольщаться — пробы и ошибки бывают у каждого только свои, собственные.
Такие вот невесёлые размышления, насчёт «вечных тормозов», одолевали Настю, пока она не заснула.
Ей приснилась Наташка Поливина, в белой лисе. Наташка стояла и смеялась, указывая пальцем на Настю.
Настя пыталась спрятаться от этого смеха, но никак не могла.
Серёжка же, вместе с Костиком, стояли как бы поодаль. Настя пыталась дотянуться до них, и тоже не могла.
Не могла, не могла… Сон прервался.
Настя проснулась глубокой ночью, что случалось с ней очень редко. Обычно спала она, как убитая. И не видела никаких снов.
Настольная лампа на её тумбочке горела. Девчонки спали. Настя встала и подошла к окну. За окном простиралась зима.
Пожалуй, Настя любила зиму больше других времён года. Любила именно за это — за чистоту и белизну. За снег.
Настя смотрела в окно, и не могла оторвать глаз от того, что там происходило.
В мерцающем свете фонарей падал тихий, волшебный снег. Снежинки летели плотным потоком, и
