хотелось быть циничным.
“Вот это Олеся! — говорил я вслух. — Вот это тело! Вот это задница! Вот это “ждуть”!”
Я выпил всё, и утром у меня было страшное похмелье. Тогда я сел писать всё вот это вот — про разные задницы. У меня был очень плохой почерк. Рука не держала ручку. Я закончил первый абзац и зашёл к Вечно Улыбающемуся — соседу напротив. У него всегда есть самогон. Я выпил двести граммов самогона, и со слов “вообще же, задницы бывают разные” рука стала твёрдой, а всё написанное — ясным и разборчивым.
18
В армии, которая является одним из таких мест, откуда людям хочется писать горячие и красивые письма, я часто вспоминал отца и дядю Сашу, потому что именно им я мог бы написать о том, что понемногу стало открываться мне в тяжёлых армейских условиях, где к тому же было достаточно времени на размышления.
Так, например, прослужив около года, я, как мне кажется, стал понимать смысл выражения “герои книг не пишут”. Я ещё не готов был почувствовать всю горечь неизбежности и невозможности компромисса, которые заключались в этих словах, но уже стал отличать пронзительную мечту о недостижимом героизме от простого и решительного действия, а поступок — от жажды поступка.
На смену Хемингуэю, Ремарку и другим сентиментальным алкоголикам пришли другие кумиры — Шекспир, Мелвилл и Киплинг — “маленький человек с железной челюстью”.
Весь второй год службы моя нижняя челюсть всё больше словно бы накапливала в себе железо, тяжелела и выпирала вперёд.
Вернулся же я из Вооружённых Сил окончательно озверевшим.
Представляя себя чем-то вроде крестоносца, тяжело и неудержимо скачущего сквозь слабые ряды сограждан, в первые же дни после увольнения я два раза подрался на улицах города Киева, а затем, похоже для симметрии, два раза на улицах Москвы.
В это самое время меня неосторожно пригласили на какой-то день рождения, где я был заворожён тяжёлыми чёрными локонами, гладкой кожей и переливчатым звонким смехом девушки по имени Анжела. По бокам от тяжеловолосой Анжелы сидели незнакомые мне юноши, сильно, по-московски, акающие, жадно пожирающие бутерброды с икрой и с сыром и с нескрываемой свинской похотью поглядывающие на сидевшую между ними девушку. Немного погодя, когда все только-только развеселились и когда я встал и громко, на всю комнату, сказал этим юношам, что они — похотливые ублюдки, все почему-то всполошились. С грохотом отлетели стулья. Какие-то гости бросились защищать несчастливых акающих молодых людей и стали даже хватать меня за руки. Минуты через две, при помощи столовых приборов, ножа и вилки, я всех их согнал в коридор и прижал там к стенке. И когда эти трое или четверо бледных и сильно напуганных парней стояли рядком у стены, обрывая спинами вешалочки на развешанной на крючках одежде, я вдруг увидел в их глазах (которые ещё полчаса назад были такими надменными и уверенными) как бы детскую мольбу непонимания. Их душонки не могли вместить в себя происходившего. Я плюнул, бросил на пол вилку и нож и под несущиеся мне вслед проклятия гостей и хозяев покинул празднество. На троллейбусной остановке я страшно избил какого-то стриженого человека в наколках и с характерным уголовным оскалом, который, считая, по-видимому, что его угрожающая внешность является неоспоримым мандатом на вызывающее поведение, пытался занять остановленное мною такси; и приблизительно недели через две- три после этого открытого душевного перелома женился на Анжеле.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. Тысяча способов борьбы с похмельем
Иван Карамазов
1
Что делают нервные и чувствительные люди, когда жизнь припирает их к стенке? Одни замыкаются и молча седеют, другие режут вены, третьи заглушают тревогу пожиранием огромных количеств пищевых продуктов. Я же в таких случаях внезапно бросался к перу.
Женитьба моя, как и следовало ожидать, оказалась совершенно ненужной и поэтому, конечно же, неудачной. Каждый новый день жизни с Анжелой я готовился провернуть, как огромное скрипящее колесо. Работал я в двух местах, по выходным разгружал вагоны на станции Перерва и метался с Анжелой то из коммуналки с общей грязной ванной в квартиру, где кашлял и сплёвывал в раковину с посудой сильно пьющий чахоточный тесть и обнаруживала первые признаки будущего сумасшествия тёща, то назад в коммуналку, в которой Вечно Улыбающийся таскал с кухни наши продукты, после чего беременная Анжела впадала в истерику и била меня кулачками в грудь с таким остервенением, как будто я олицетворял в её глазах всё самое плохое и злое, что только было на Земле.
В тот год я, кстати, впервые почувствовал власть, которую может иметь над человеком усталость. Я пытался не поддаваться этой власти, взбадривал себя чифиром, водкой, чтением книг, вроде “Мартина Идена”, и тем, что подобно приманке, несущейся по проволоке перед гончими собаками, пускал впереди себя мечты о славе и некоем самодельном образе сверхчеловека. Ницше в то время я ещё не читал.
Садясь за свои рассказы и повести, я чувствовал, что каждый раз, когда я берусь за ручку, я словно бы залезаю в плотную, рассчитанную на меня одного, нору, где никто и ничто не сможет меня достать. Таким образом, с достаточной степенью уверенности я могу утверждать, что мои литературные занятия были явлением в некотором роде болезненным.
Наконец (с невероятной скоростью) я написал повесть, которую осмелился обнародовать, то есть дать прочесть своим родственникам и друзьям, и которую, взблескивая помолодевшими вдруг глазами, хвалила на кухне тёща (бывший литературный работник), ласково гладя машинописные страницы рукописи и говоря со мною таким тёплым и серьёзным тоном, какого до этого момента мне слышать от неё не приходилось.
Повесть была о солдате, которому очень не нравилась Советская Армия и который очень боялся третьей мировой войны. Более же всего этого солдата мучило то, что никто не говорит об этом: одних это просто не интересует, а другие строят какие-то планы. Интересно, какие? И вот, незадолго до празднования 9 мая, именно этому юноше замполит поручает сказать в офицерском клубе поздравительную речь офицерам и их семьям от имени личного состава полка: солдат, сержантов и так далее. После этого несколько дней парень ходит по части в состоянии близком к умопомешательству, всё время проверяя себя, способен ли он на самоубийство. Вместо поздравления он уже приготовил обвинительную речь Советской Армии, главному, по его мнению, источнику мирового зла и лжи (это происходило, между прочим, задолго до знаменитого высказывания Рейгана об империи зла), но ему ещё нужно решиться. Парень готовится к психбольнице или тюрьме, а может быть, даже и к самоубийству в камере, способному, по его мнению, доказать силу его убеждений и, вероятно, хоть сколько-нибудь встряхнуть тупых и самодовольных сограждан. К самоиронии в это время он не способен, и мысль, скажем, о Дон Кихоте не приходит ему в голову. В конце концов он решается и только тщательно отделывает свою речь, чтобы она была как можно
