ярлычком в обратном направлении — и в превосходном настроении вывалился в коридор.
В коридоре с чашкой слабенького чайку и с дымящейся сигаретой в пальцах медленно ходил Сёма — унылый киевский еврей с рыжей шевелюрой и землистым лошадиным лицом язвенника. Сёма относился к разряду осторожных диссидентов и правозащитников, боровшихся против поворота северных рек с Севера на Юг и против нарушения прав каких-нибудь не очень заметных личностей какими-нибудь не очень опасными инстанциями. В литературе он был бездарен, как бильярдный шар, то есть, даже если бы вы захотели за что-нибудь его поругать, то не смогли бы зацепиться ни за какую выдающуюся черту. Он, кажется, даже не делал глупостей. Самым главным для Сёмы было казаться самому себе немногословно мудрым, честным и насквозь порядочным.
Будучи, ко всему этому, моим земляком, а также по праву старшего (ему было лет на десять больше, чем мне) Сёма ещё с первого курса пытался курировать и наставлять меня. Он выражал восхищение моими “ранними” рассказами и с самоотверженностью окололитературной дамы пытался разместить их в разных журналах у себя на Украине.
Вывалившись в коридор, я с этим Сёмой и столкнулся.
— Послушай, Андрей, — сказал он, сутулясь и большим пальцем потирая глаз, в который попал сигаретный дым, — и долго ты будешь водить эту козу?
— Козу? — удивился я и задумался на секунду. — Может быть, ты имеешь в виду “осу”?
— Какую ещё осу? — спросил Сёма.
— А какую козу? — спросил я.
— Ну, поговорка есть такая, “водить козу”.
— Что это значит, Сёма?
— “Водить козу” — это вести себя так, как ты себя ведёшь последнее время.
— А как я себя веду? — спросил я.
7
Следующее утро было необыкновенно солнечным. Осенний прозрачный ветер подсушивал асфальт, поднимая с него мокрые листья, налипшие в предыдущие дождливые дни.
Это был вторник, творческий день в институте, и все, даже позеленевший Асланов, вернувшийся как раз этой ночью с песней “телефон моз-га!” на устах, собирались на свои семинары. А я решил не идти.
Асе нужно было в редакцию, читать корректуру или что-то в этом роде, и я поехал с Асей.
Мы стояли на троллейбусной остановке у общежития, после вчерашнего портвейна у меня немного как бы постанывали мозги, но вокруг было так свежо и ясно, и так порывисто и прохладно налетал ветер, пытаясь сдуть прибалтийскую шляпку с волос Аси, жгуче-чёрных, что внутри всё тоже делалось лёгким и отчётливым, и похмельный внутренний стон совсем не мучал меня, а только добавлял какой-то новорождённой прелести началу этого осеннего дня.
— Совершенно ясно, — сказал я Асе, — почему “камикадзе” переводится с японского как “солнечный ветер”.
В редакции Асе все обрадовались, она была уже признанным дарованием, но совсем ещё новеньким, нигде не подпорченным, и все улыбались этому сочетанию невинности и признанности, как гончар улыбается, возможно, свежеизготовленному им же самим горшку. Ася же вела себя спокойно, легко и деловито, по-осиному быстро справляясь со всякими мелкими препятствиями.
Дело, однако, затянулось, и чтобы не путаться под ногами, я решил пройтись по улицам (а мы были в самом центре Москвы), договорившись с Асей встретиться через час у входа.
Я шёл, и шёл, и дошёл до Столешникова переулка, где у входа в винный магазин обнаружил вдруг необычно малочисленную очередь. Тогда я, посмотрев на свои “командирские” часы, подаренные мне когда-то дядей Сашей, и рассчитав время, стал в эту очередь, намереваясь купить несколько бутылок шампанского, чтобы сделать сюрприз Асе и затем… Я не думал о том, что будет затем.
Минут через пять в очереди случилась драка, присутствовавший хмурый милиционер ни с того ни с сего потребовал на время разбирательства запереть магазинную дверь, и в моём расписании произошёл сбой, так что я оказался у подъезда редакции минут на двадцать позже, чем мы с Асей договаривались. Всю дорогу до редакции я бежал, прижимая к груди шесть бутылок шампанского, уложенных в два полиэтиленовых пакета, вставленных для прочности один в другой. Опаздывая и торопясь, но помня, как Ася любит розы, по дороге я потерял ещё минуту или две, покупая ей бархатно-красный букет.
Итак, я стоял с букетом роз и косо торчащими из пакетов бутылками шампанского, а Настоящей Писательницы не было.
Я подождал (отдышавшись за это время) минуты три-четыре, затем поднялся наверх. Одна из тех женщин, которые улыбались Асе, сказала, поднимая брови, что “Агнесса уже ушла”.
Я знал, что Ася после редакции собиралась по какой-то надобности на Старый Арбат, совсем недавно заново отделанный, и через некоторое время был уже на Арбате, пробежал его два раза в обе стороны и только после этого смирился с тем, что мы разминулись.
В уличном кафе, рядом с которым какие-то волосатые поэты громко выкрикивали свои не совсем уже запрещённые стихи, жарили шашлыки. Я был очень голоден. Подойдя к этому кафе, я заказал шашлык, откупорил бутылку шампанского и, так как мне скучно было пить одному в такой солнечно-прозрачный день, окликнул одного из несчастных, по моему мнению, поэтов.
Это был конец моего романа с Настоящей Писательницей Агнессой Дубельт.
8
Несмотря на то, что поэты через некоторое время не то чтобы стали мне нравиться, а сделались как-то ближе, несмотря на это — я не выпил с ними всего, что у меня было, и возвращаясь на такси в общагу, вёз с собой две бутылки шампанского и (несколько подвядший) букет роз. Вытащив из кармана деньги и расплатившись с таксистом, назад в карман я сунул восемь рублей — две бумажки, синюю и зелёную, одна из которых липла к рукам и ощутимо пахла сладким спиртным запахом. Это было всё, что у меня осталось. На какое-то короткое мгновение задумавшись о приближавшемся безденежье и ни капли его не испугавшись, с приятной музыкальной какофонией в сердце я вошёл в общагу, взлетел на третий этаж (ключа внизу не было, значит, Рома и Деникин уже вернулись с семинара) и, зачем-то поскребясь вначале в нашу дверь (и почему-то не сделав попытки толкнуться к Асе), — распахнул её.
Где-то я читал, что люди делятся на оптимистов и пессимистов в зависимости от того, как они реагируют на стук в дверь. Пессимисты стука пугаются, а оптимисты приходят в воодушевление, ожидая каких-то необыкновенных известий и радостных перемен.
В тот период моей жизни, о котором идёт речь, я воодушевлялся, не только заслышав стук в дверь, но и тогда, когда сам подходил к чьей-либо запертой двери, каждый раз представляя её как бы крышкой шкатулки с каким-либо приятным сюрпризом внутри.
В общежитии, к тому же, распахивание и запахивание, если можно так выразиться, дверей имеет удвоенно, а может быть, даже, иногда и удесятерённо важное значение по сравнению с обыкновенным жилым домом, в котором каждая из квартир является своеобразной глухой крепостью. Можно сказать даже, что открывание-закрывание дверей в комнатах общежитий — это самое значимое из того, что в общежитии происходит, и всё остальное только является следствием вовремя или не вовремя открытой или закрытой двери.
Попробуйте, кстати, спокойно пройти по коридору общежития мимо чьей-нибудь распахнутой
