— Правильно, — согласился депутат, — если бы ты умер, и жизнь твоя прекратилась и не вознеслась на небеса или не провалилась в Ад, никакого смысла в этом не было.
— Как это не было? — не понял Сурков.
— Альтернативы-то нет! — теряя терпение, повысил голос депутат.
— А смерть, что же, по-вашему?
— Да, блин, Сурков. Есть жизнь, есть ей альтернатива: смерть или загробная жизнь. Они друг другу противоположности. Они, по твоему же убеждению, друг друга исключают. Сложи обе величины, и от твоей души мокрого места не останется. Я тебя правильно понял?
— Не правильно. Кто вам сказал, что существует загробная жизнь?
— Как это, кто? Все знают.
— Это не совсем так.
— Вот это новости, — опешил депутат.
— Да, да, — Сурков тянул время, усиленно соображал, но понимал, что заврался.
— Где же по-твоему, моя душа, Сурков? Этого педагога? А сам ты как?
— Я? Понимаете товарищ депутат… Умер.
— Видим, — согласился депутат.
— А вы нет.
Настало время переглянуться депутату и педагогу.
— Там, — Сурков показал под облако, — вас никогда не было. Ваши воспоминания, это игра моего воображение, вы сами, Рай, это облако. Понимаете, я умер и пока мой мозг угасает, он создал множество полноцветных образов таких как Иван Иванович и Марк Гаврилович, Ад и Рай, Господь и Дьявол.
— А мы? — Хором спросили педагог и депутат.
— Я же сказал вас нет и не было. И не надо на меня обижаться. Просто я, в своём сне, рассказал сновидению, что оно из себя представляет.
— То есть, — скривил гримасу депутат, — а как же моя жизнь, смерть, суд? Знаете сколько я вам смогу нарассказать, какие подробности привести?
— На что мне ваши подробности, если мой же мозг их и выдумывает?
— Вот наглость, а мои мысли?
— Хм, — усмехнулся Сурков. — Детский сад ей богу.
Он изобразил из левой руки зайца, а правую ладонь оттопырил так, что она отдалённо напоминало хищника с вытянутой мордой.
— Здравствуй зайчик. — Здравствуй лиса. — Я от тебя убегу. — А я тебя съем. Как вы думаете, Съест лиса зайца?
— Конечно съест, — согласился депутат.
— А может не догонит? — предположил педагог.
— Вы считаете, что съест, — показал пальцем в депутата Сурков, — вы что, что не догонит, а я сам, ещё это не решил. Возможно, заяц съест лису, так на что мне ваши мысли?
— Откуда в вас, молодой человек, такое самомнение? Может это вы моя фантазия? Может, это я умер?
— Если бы я был вашей фантазией? Вы бы до этого догадались, и уже я морочил вам голову и поверьте не дал повода усомниться, что такой же как вы.
— Хотите сказать что когда ваш мозг умрёт, мы тоже исчезнем?
— Без сомнения.
— А альтернатива нашей жизни?
— Тут вам не повезло, — вздохнул Сурков. — Альтернатива моей физической жизни будет смерть физическая, а вот альтернативы жизни, моих персонажей, наверное не предвидится.
— Но почему? — возмутился Марк Гаврилович.
— Не принято, — развёл руками Сурков. — Если бы после каждого прочтения Дездемона попадала в Рай, а Отелло в Ад. Оба этих заведения превратились в клубы двойников. Или вы устраиваете поминки при выключении телевизора?
Марк Гаврилович засмеялся первым. Иван Иванович хохотал дольше. Он хватался за живот и перебирал пальцами на ногах:
— А ведь я тебе, сынок, чуть не поверил. Красивую ты побасёнку извлёк, но даже, если бы и она проехала, самой сути не изменила.
— Почему?
— Научись делить мух от котлет. Пойми или запомни: жизнь сама по себе, смерть — сама. В противном случае, не было бы на Земле творящих добро, не было бы и негодяев. Вместе с жизнью рождалась смерть, никто в авариях не погибал, войны приводили бы к взрывам рождаемости, население планеты не увеличивалось.
— Нет, молодой человек, — вмешался Марк Гаврилович, — вы нам, что предлагаете поверить в безысходность спора? А души, извольте спросить, куда?
— Да, — присоединился Иван Иванович. — Через несколько миллиардов лет Солнце превратится в красный гигант, Земля сгорит, а мы? Ладно мы, нас ты придумал, твоя то собственная душа куда?
— Этого я не знаю, и вообще, я вам не ликбез и не церковный кружок.
— Хорошо, допустим, молодой человек, вы правы. Допустим, есть связь между дуальными понятиями, и, допустим, добро взаимосвязано со злом. Но количество? Количество добра должно соответствовать размерам или другому соотношению зла, а люди, творящие добро, создают не что иное, как пустоту.
— Природа не любит пустоты, сынок. Не любит. Перпетуум-мобиле сегодня не актуален, философский камень никто не ищет. Что на это скажешь?
— Я при жизни таких не встречал.
— И напрасно, — Марк Гаврилович наставительно вознёс палец, — был у нас в школе сторож. Добрейший души человек — золото.
— Чем же он прославился?
— А денег не брал.
— Что? Вообще?
— Радикально. Не брал и все, сколько его не просили.
— Так это дуралей! — обрадовался Иван Иванович.
— Как бы не так. Видели бы вы, как он в шахматы сражался. Ух, — Марк Гаврилович взмахнул рукой, — ну, вылитый Капабланка.
— Одно другому не мешает, — посетовал Иван Иванович, — если это паранойя, так он запросто мог в мастера выбиться. Ну, а шизофрению? Её и невооружённым глазом видать…
— Простите, товарищ депутат, — обратился Сурков, — а вы-то, почём знаете?
— Знаю, — Иван Иванович изобразил гордый вид, — почти год носил шляпу химзащиты. Пока вы тут спокойно прохлаждались, бдил, так сказать.
— Что же происходит с душой, если она заражается?
— Болеет.
— А вылечить-то её можно? — нетерпеливо спросил Сурков.
— Вам не кажется, коллеги, что вы отвлекаетесь? — напомнил о себе Марк Гаврилович.
— Помолчите, педагог. Как, как — душу вылечить?
— А чего это ты, сынок, разволновался? Ну-ка, покажи язык? — депутат заглянул Суркову в рот и разочарованно покачал головой. — Нет. У тебя даже «белки» нет.
— Да, нет. Я не про себя. Девушка моя в Аду заразилась.
— А-а, — протянул Иван Иванович, — ты ей теперь не поможешь. Наверняка, она уже в теле и по поверхности носится.
— Зачем?
— В Аду грешников не лечат. Кто будет антишизофринин, параноидол и обездушивающее переводить? Ну, если только черт. Ну, если только известный.
— А обычные грешники?
— Я же тебе сказал, в тело и на поверхность. Там, Сурков, по-прежнему есть больницы и работают
