берет телефон, звонит на работу, которой она полгода добивалась и наконец устроилась, и объясняет, что её могут перетерпеть, а могут и выгнать, ей всё равно, но она при любом раскладе послезавтра уедет на месяц? Я отвечал тем же. Вопреки всем своим привычкам, всему своему опыту, мог по Ленкиному слову, что ей хочется на природу, плюнуть на все дела, за двадцать минут собрать рюкзаки, и через полчаса — мы ехали на электричке под сверкание очередной ярчайшей радуги. Радуги — сопровождали нас в каждой поездке. Всегда и везде. Нам удавалось почти всё. Нужны болотные сапоги Ленкиного размера, которые прекратили производить пять лет назад? Залезаю в Интернет, в свой арт-клуб, через час знакомлюсь там с дамой из Питера, муж которой работал на том заводе, где их когда-то выпускали, тот находит в подвалах последнюю пару, и она на следующий день привозит их нам в Москву. Для сложной экспедиции нужен ещё один попутчик с опытом не ниже моего? На следующий же день на нашей выставке к нам подходит путешественник, с которым мы были знакомы лет за двадцать до того, а потом жизнь нас растащила, также ищущий компанию для серьёзных вылазок. Словом — нам удавалось всё. И не было ни времени, ни желания на то, чтобы анализировать бытовые мелочи.
Параллельно мы устраивали выставки. То ли три, то ли четыре подряд. Тоже не без приключений. К примеру — висит себе наша выставка в районном ДК. Не просто так висит. Говорят, что в Москве мало галерей и они дороги? Чушь. Все выставки шли по нулевому варианту: за место не платим, денег с посетителей тоже не берём. Тогда в квартире как раз шла самая заключительная и самая грязная часть ремонта, так что картинки просто надо было удалить из дому. Визит в ближайший ДК — и через час лучший зал наш. Развесить — большая работа? Ерунда, добровольных ассистентов любое количество. Только вот висит себе выставка в ДК, а тут туда и звонят из префектуры. Толкуют, что завтра ДК посетит мэр и что все выставки, которые там развешены, надо немедленно демонтировать, а заместо их навешать всякого разного из запасников такой-то художественной галереи, принадлежащей родственнику префекта. Так вот оно и делается. Не Хрущёв — так Лужков. Наверное, гордиться надо, что даже во времена разгула демократии умудрились угодить выставкой под бульдозер. В общем, картинки надо срочно забирать, а вся квартира в краске. Смешно, но мы за час нашли в центре Москвы недавно открывшееся арт-кафе, как раз присматривающее материал для первой выставки, ещё за полчаса нашли ассистентов, и — всего полдня, а выставка уже на новом месте. Кстати, сто тридцать работ развесить, да аккуратно, да с табличками, да осветить ещё, если кто вдруг не знает, так это вовсе не хухры-мухры, а офигенный объём работы. Справлялись на лету.
Не знаю, почему так, сразу оно как-то не воспринималось в этом разрезе, но сейчас — одним из главных признаков абсолютного счастья вспоминаются ночные перекусы. Каждый раз, когда Ленка оставалась у меня, мы затаривались фруктами, отдавая предпочтение фруктам сочным, чаще всего — тем самым красным грейпфрутам. Мы их ели ночью, в перерывах после первого секса. Ели, сидя на постели. Ели, наплевав на удобство, наплевав на приличия, жадно вгрызаясь в них так, что всё лицо подчас утопало. Холодный, кислый, слегка липкий сок тёк по нашим счастливым физиономиям, по нашим разгорячённым телам. А потом — Ленка могла посреди ночи взять стремянку и начать обклеивать потолок светящимися в темноте звёздочками и прочими штуковинами. А потом, потом, потом…
Пожалуй, вот теперь пора начинать самую трудную, самую тяжёлую и самую больную тему. О Ленкиной матери. Которая как раз помаленьку начинала свою разрушительную деятельность. В это время я ещё ничего не знал и даже не догадывался. Несмотря на звоночки. Эйфория, счастье, обретённый смысл жизни… В Ленке слишком много добра было. Впрочем, и сейчас осталось. Тем более – мать есть мать, нечто как бы святое. Сволочь, испортившая всю жизнь Ленкиному отцу и переключившаяся на Ленку, когда он умер. Здоровая как лошадь баба примерно моего возраста, решившая для себя, что раз есть дочь, то сама она работать больше не будет. А будет сидеть на шее у дочери. Симулируя десяток болезней, будет выжимать из неё максимум денег и максимум ухода. Собственно, у Ленки, даже при том что она бросила музыку, бросила педагогику и стала работать в коммерческих фирмах за немалую зарплату, — не оставалось денег на запасные носки. Параллельно матушка пыталась выдать её замуж так, чтобы самой пересесть на шею зятю. Отношения дочери с мужчинами, не отвечающими матушкиным требованиям к будущему зятю, были лимитированы по времени теми самыми двумя месяцами и жёстко пресекались по истечении лимита. Компании друзей и подруг, в которых могли оказаться неучтённые Ленкины увлечения, — отсекались целиком. Подруги, не разделяющие матушкиных взглядов, — также отсекались. Запретами, скандалами, ложью, обмороками, чёрными списками в телефонном определителе номера. В ход шло всё. Даже отцовская машина, при том что у матери не было прав, Ленке выдавалась только для того, чтобы отвезти мать на дачу и привезти обратно. Дабы ограничить свободу и сохранить влияние. Понятно, что такая матушка, увидев, что у нас всерьёз, и понимая, что мне на шею сесть не получится, впала в форменную панику. Потому-то Ленка и блокировала все мои попытки с матушкою познакомиться. Понимала она, что матушка в любом случае всё порушит, и не захотела меня впутывать, чтобы не портить заранее те полгода счастья, которые нам достались. Может быть, оно, конечно, излишняя самоуверенность — но я до сих пор убеждён, что скажи мне Ленка тогда, что происходит, хотя бы намёком — я бы твердо знал, что делать. И всё бы смог утрясти.
Всё это начало проявляться, конечно, позже. Отпущенный матерью лимит ещё не закончился. Мать знала, что я десятого мая собираюсь на две недели в командировку в Норильск, и решила, что как раз на этой командировке она Ленку от меня и оторвёт, а до того дала нам эти два месяца на безоблачное счастье. Мы плавали по подмосковным рекам — по только что освободившейся от льда и вздутой паводком Оке, по только что осевшей в своё русло после разлива Протве… Много фотографировали, пытались искать на Протве пещеры, даже кое-что по мелочи нашли. Наверное, самая фантастическая радуга, которую мне доводилось видеть в жизни, сопровождала нас как раз в поездке на Протву. Она горела на небе, когда мы садились в электричку... Она горела ещё ярче, когда мы грузились в лодку и плыли. Вечером, когда поставили лагерь, — радуга уже замкнула свой полукруг и сверкала на весь небосвод тремя совершенными полукольцами. Горела и утром. Но на обратном пути… В электричке мы даже учинили наказуемое безобразие, на ходу открыли и распёрли дверь, сидели, свесив ноги, и смотрели, смотрели, смотрели… Воздух был осязаемо густ и плотен, а радуга — яркая, сочная, волшебная — была рядом, и мы гнались за ней! Она бежала метрах в пятидесяти впереди нас, подминая кусты на краю полосы отчуждения… Я впервые в жизни видел такое, чтобы радуга была не где-то там на горизонте, а совсем рядом, вон те деревца уже по ту её сторону. Погулять по радуге — известная тайная мечта многих, а вот как насчёт мира за радугой, на той стороне? Никто не задумывался? А вот здесь — мир за радугой начинался всего в полусотне метров от нас… И нацеленный туда локомотив электрички свистел, ускорял ход, и казалось — вот сейчас, ещё секунда, ну две, и — догоним, поймаем, проломимся!
А в Москве мы не домой поехали, а прямо к моему отцу на его день рождения. С полусотней гостей, с удивительным крюшоном «майское вино»… И вдруг — на улице водопадом хлынул мощнейший ливень, опять вспыхнула радуга, и Ленка, к ужасу всех моих родственников, тут же разулась и помчалась босиком бегать по лужам на практически затопленной проезжей части Университетского проспекта.
Потом было Оршинское болото. Собственно, впервые я повёз Ленку куда-то, где уже бывал, все предыдущие вылазки были новыми и были только для неё. Но не свозить её в Оршу, равно как и не свозить её на Реку, я не мог. Оршинское болото — одно из святых для меня мест, где можно бывать снова и снова сколько угодно раз. Хоть весной, хоть летом, хоть осенью — там интересно всегда и всегда всё по-новому. И в этот раз нового было много. Даже не добравшись ещё до болота, сидя ранним утром на путях узкоколейки в ожидании мотовоза и немного бегая по ближайшим окрестностям для согрева, мы умудрились сделать одну из моих лучших фотографий за все времена. Фотографию, которая потом появилась в качестве заставки на самой большой из моих персональных выставок. Единственную из моих фотографий, один из экземпляров которой был куплен немалоизвестным американским музеем. И главная роль в появлении этой фотографии — была Ленкина. Я сделал десяток малоубедительных снимков. Всё было не так. Я уже надел крышечку на объектив и сказал Ленке, что готово, и вот тут — она перестала играть. И наоборот — начала играть, только в другом смысле… Перестала играть как в театре, изображая что-то и кого-то. Стала сама собой. Тут же оценила, что созданный для кадра антураж интересен сам по себе, и начала по-детски самозабвенно играться с теми ржавыми железяками от узкоколейных механизмов. У меня был такой шок,
