Сверкали белизной ягельники у подножий. Перстами указующими на склонах стояли высоченные каменные столбы, и в каждом втором мерещился достославный жест, обычно исполняемый при помощи среднего пальца правой руки. Иногда известняковые плиты, поросшие вдоль трещин «змейками» маленьких сосенок, выходили на берег и уходили дальше на дно реки. В таких местах течение становилось совсем бешеным. Наверное, там опять была бы первоклассная рыбалка. Но половить удалось всего полчаса, причём с серьёзным конфликтом. Ленка ныла, что надо быстрее. Ныла, что хочет угостить маму малосольными хариусами. Садок же взял да распоролся — и вся рыба, на то предназначенная, ушла. Вот я и остановил лодки на этом убойной красоты повороте с предложением часок отдохнуть да пофотографировать, пока я восполняю рыбный запас. За полчаса ходу до деревни, в которой ночёвку наметили. В итоге — обида надолго.
Собственно, остаток маршрута подробно описывать незачем. Из каждой деревни Ленка звонила матери. Та её продолжала накачивать. Ленка замыкалась всё сильнее и сильнее, всё больше и больше обижалась на каждую мелочь, на каждое слово, на каждую задержку… Нет, скандалов не было. Никто из окружающих даже не видел быстро растущей между нами стены отчуждения. Даже бабушка, у которой мы объедались простоквашей в деревне, стоящей на месте Великопожненского скита, в котором когда-то произошло массовое самосожжение шестидесяти восьми раскольников, долго умилялась, насколько у нас дружная и хорошая семья… Я не находил себе места. Пытался пробить эту стену всеми способами, со всех сторон… Безнадёжно. Грустная улыбка, поцелуй и полный отказ разговаривать о будущем. Видимость сохранения всех отношений и автоматически работающая программа их прекращения.
Пожалуй, вот зарисовка того момента, который врубился в самое болезненное место памяти. Последнего момента, когда был ещё хоть какой-то призрачный шанс остановить быстро раскручивающееся колесо грядущих несчастий. Собственно — последнего момента перед тем, как мы окунулись обратно в цивилизованное общество, в котором свои обычаи и правила и в котором кроме нашей воли и наших умений есть масса других сил, и не только на добро нацеленных. Итак, паром через Печору. Колоссальной ширины и мощи река. На этом берегу остаётся Тиман, на том — вырастает древний город Усть-Цильма. Низкие, быстро проносящиеся по небу рвано-серые облака. Почти сбивающий с ног и свистящий в такелаже ледяной порывистый ветер. Паром, то есть ржавая-ржавая баржа, которую надрывно тащит пришвартованный к борту буксир. Почему-то оставленное откинутым кормовое ограждение, оно же мостки для въезда машин. Острая и злая метровая волна, с такой силой шлёпающая в ржавое днище, что рёва машин буксира не слышно. И — тонкая-тонкая Ленка в облегающих джинсах и в красной курточке, ни за что не придерживаясь, неподвижно стоящая над бушующей водой на самой корме и глядящая назад на Тиман с физически ощутимой давящей болью в глазах, но без единой слезинки… Стоящая с неподвижностью статуи. При том что баржу болтало нехило, а ветер так и просто рвал одежду. Вот так.
Ранним утром мы добрались до дома и скинули рюкзаки. Я в темпе побежал вытащить оставшееся на кухне и основательно протухшее помойное ведро, а когда вернулся… Ленка с невероятной скоростью и деловитостью бегала по квартире, собирая свои вещи. Не отвечая ни на один вопрос. Ни разу не посмотрев в мою сторону. Убедить её выпить чаю и поговорить было очень сложно. Но — удалось. Минут десять уговаривал попить чаю, и потом ещё минут через десять — удалось вытащить на разговор.
Полчаса она сыпала упрёками. Перемежая их некоторыми заявлениями иного характера, но высшей степени странности. Она говорила, что всё лето её раздирали напополам желание немедленно от меня уйти и столь же немедленно оформить отношения и родить ребёнка. Что я её не понимал, не понимаю и не пойму. Что я должен больше заботиться о своём здоровье, а то её не устраивает перспектива получить со временем мужа-инвалида. Что она стерва. Что она кроме меня в эти полгода встречалась и с другими. Чтобы я не особо волновался, так как это было не всерьёз, а любила и любит она только меня. Что на Тимане, когда начало расти отчуждение, я зря сжимался в комок и пытался найти подходы. Надо было ломать. Да, она знает, что сломанная она мне не нужна, но тем хуже. Что если я хочу, чтобы она осталась, — разве я не понимаю, что должен изменить всё вокруг, вообще всё? И в смысле в квартире, и в смысле окружения. Что нас вообще никто не понимает и ей это надоело. И так далее, и тому подобное. Последним и ключевым — был вопль: «Ты даже не удосужился познакомиться с моей матерью!»
Я отбивался как лев. Находил в себе силы не сорваться на ответный ор и мирно, но честно, твердо и без дипломатии отвечать на каждый «аргумент». Не дать уйти вообще — было невозможно. Так как она торопилась не только сбежать от меня. Она торопилась на операцию. Так что в итоге не только пришлось отпустить, но и проводить до метро, донеся рюкзак. От дальнейших проводов отказалась категорически. Уходя — не оглянулась. Но перед уходом сменила интерпретацию происходящего. На то, что в наших отношениях имеется серьёзный кризис. Что надо подумать. Что на раздумья нужен месяц. По истечении которого, точно первого октября, она либо вернётся насовсем, либо не вернётся вообще. Никогда. В течение этого месяца я не должен звонить. А если попытаюсь — к телефону её звать не будут.
Что поделать? Постановка более или менее честная, решение вроде бы принято, голос твёрдый. Валяться в ногах и упрашивать? Наши отношения подобного не допускали, у нас был союз уважающих друг друга людей… Удерживать силой? То же самое плюс необходимость операции… В общем, отпустил.
Этот месяц я провёл, утонув в обычной работе, утонув в сканировании и обработке привезённых с Тимана слайдов, утонув в горечи утраты… Ленка действительно заблокировала все каналы связи, но сама — вела слежение. Дважды я засекал её присутствие в чате нашего виртуального арт-объединения, пытался пойти на контакт — она исчезала. Я знал, что сделать ничего нельзя, можно только ждать. У Ленки упрямства — на стадо из ста ослов хватит. И гордость немереная. Пробовать прошибить — эффект вызовет строго обратный. Плавали, знаем. Если девица переклинивается на собственном упрямстве — туши свет и спускай парус. Пока она не засунет то упрямство в собственную задницу собственноручно, ловить нечего и добра не будет. Потом слежение прекратилось. Единственное, на что я ещё надеялся — ровно на одну из её старых подруг, оставшуюся в видимости. На вторую Лену. Просил её быть с Ленкой в плотном контакте и немедленно мне сообщить, если, по её мнению, будет пора искать примирения. Уповая на то, сколько мы ей добра сделали — и работу ей искали, и мирили с бойфрендом, и массу прочего… Она врала. Врала, что звонит Ленке ежедневно и никак не может дозвониться. Врала, что Ленка известная стерва, у которой люди очень легко остаются в прошлом. Врала, что Ленкина матушка, всегда с ней такая ласковая, теперь на неё при её звонках волчицей смотрит. Таки наоборот оно было. Как выяснилось позже, Ленка её просила приблизительно о том же в мой адрес. Звонила практически ежедневно. А та — и ей врала. Врала, что у неё нет ни минуты на то, чтобы поговорить. Врала, что не может мне дозвониться. Врала, что слышала о том, что я себе новую девушку завёл.
Я начал привыкать к мысли, что Ленка всё же для меня потеряна. Было больно, было горько, но — жизнь на этом не кончается. Опять плавали, опять знаем. Расклад не выходил пока что за грани привычного, много раз пройденного. Да, удар, да, потери неизбежны. Выживу. И вот тут… Вот тут-то и наступило тридцатое сентября, а точнее — ночь на первое октября. И в этот момент — моя жизнь окончательно и полетела под откос.