прошлом ни слова говорить не собираюсь. О её любовнике — тоже. Упрёков и обвинений — опять же не будет.
– Володь, уже поздно. У нас с Мишей тоже всерьёз. Вчера мы купили вторую крысу. Я его уже познакомила с мамой. А через три дня мы уезжаем отдыхать в Турцию.
Следующие пять минут я говорил. Механически и последовательно я описывал всё, чем занимался последние пятнадцать часов. Начиная с визита Кристины. О чём думал. Что чувствовал. Что понял. Кому и зачем звонил. О будущем. О том, что мы с ней будем делать. Ближайшие два года в деталях, далее — крупными мазками. Просто перечислением. Включая свадебное путешествие на Пинегу. Включая весеннюю поездку в заветные пещеры Кугитанга. Если ребёнка она не удержала — с обещанием зачать нового в самом красивом зале пещер, который мы обязательно должны в той поездке найти… Клялся никогда и ни словом не вспомнить прошлое. Просил прощения за свою глупость. За свой эгоизм. Клялся, что больше она меня таким, как видела раньше, — не увидит никогда. Только таким, как сейчас. Клялся, что больше не позволю её матери рушить наше счастье. И так далее, и так далее…
Я не люблю клятв. Я не люблю сентиментальности. Есть в них какая-то фальшь. Настоящая романтика должна и быть настоящей. Она должна выражаться в делах, а не в словах. Настоящие чувства тоже не нуждаются в словах. Не нуждаются и в ритуалах. Но сейчас — я клялся, твердо зная, что иначе нельзя. Что именно эти глупые и заезженные слова — и есть единственно честные. Что любые другие будут ложью.
Заканчивал я свою «речь» — стоя на коленях в грязной луже на проезжей части Петровки. Идиотически-шаблонной просьбой выйти за меня замуж. А она — стояла на коленях напротив, в соседней луже, взявшись руками за мои руки, и тоже просила прощения. За то, какой стервой была. За глупость. За предательство. За тот же эгоизм… Наверное, забавнейшее было зрелище для прохожих. Но прохожих никто из нас не видел.
Зашли к ней в контору. Я сказал её начальнице, что как минимум несколько дней Ленки не будет. Готов компенсировать тем, что сколько нужно переводов, составлявших часть Ленкиной работы, — сделаю сам. Пусть скажет, сколько и когда. Та испепеляла меня взглядом. Пыталась воздействовать прямо не Ленку, игнорируя моё присутствие. Ленка молча выслушала, после чего развернулась, взяла меня под руку, и мы ушли. Не попрощавшись.
По дороге домой она опять молчала. То есть, произнесла ровно одну фразу. Сама себе: «Что же я делаю? Я же так совсем одна останусь…»
Примерно половину пути мне пришлось нести её на руках, так как силы совсем её оставили. Мощная всё же химия у нынешних экстремальных медиков. Всего неделю спустя после микроинфаркта, да на фоне вчерашней шоковой терапии, после бессонной ночи, после сегодняшней операции на грани чуда, я держался — и нёс.
А дома — Ленка легла на диван и отключилась. Лежит напрягшись, мышечный тонус совсем на грани судороги, самостоятельно не может поднять ни руки ни ноги, даже просто воды попить – приходится голову приподнимать и придерживать. Абсолютно неподвижный и абсолютно ничего не выражающий взгляд. Хотя более или менее в сознании. И речь относительно связная, если можно считать речью те отдельные слова, которые срывались с её губ. Я пустил в ход весь свой противошоковый арсенал, всё же бывший спасатель, кое-что умею. Лёгкую версию, конечно, — без крупных травм браться за тяжёлую химию незачем. Всякие физиотерапевтические приёмы плюс массаж, плюс тридцать грамм настойки с корнем аралии, элеутерококком и лимонником. Через полчаса — немного начала шевелиться. Встала. Столь же механически, как и тогда, походила по комнате. Ушла в туалет. Через пять минут я её окликнул, ещё через минуту заглянул в окошко с кухни, а ещё через несколько секунд — выломал дверь. Она лежала на полу, сжав бритву в руке. Опять застывшая и практически негнущаяся. Теперь уже без сознания. Перенёс на диван. Кома, но несколько необычная. При обычной коме судорожного напряжения всех мышц сразу не бывает. Обзвонил всех знакомых врачей. Никто из них не мог подсказать разумного. Картина не вписывалась вообще ни в какие рамки. Собрался уже вызывать обычную «скорую», как вдруг услышал шаги (звонил я из маленькой комнаты). Ленка была на кухне. Около плиты, на которой грелся чайник.
Переход был мгновенным. Невозможным. Нереальным. Сумасшедшим. Она проснулась — не только в физиологическом смысле. Она — ПРОСНУЛАСЬ. Минуту назад это был умирающий человек. Сейчас — это был человек здоровый, причём абсолютно и бесконечно счастливый. Испытывающий стыд за то, что было недавно, — но твердо знающий, что это было в прошлой жизни. А теперь — была новая жизнь. Та, к которой она всегда шла и наконец пришла.
Мы пили чай и шампанское. Ели купленную по дороге дыню, её самый любимый фрукт. Снова и снова просили друг у друга прощения за всё. Целовались. Клялись. Признавались в любви. Строили массу планов. Звонили друзьям, приглашая их отпраздновать с нами. Хотелось поделиться своим счастьем со всеми. Никто из друзей, правда, не пришёл. Все убеждали нас, что сегодня — мы должны быть вдвоём и только вдвоём. Мы не огорчались. Всё равно весь мир был наш, а сегодня или завтра — не всё ли равно? Эх, если бы хоть кто-то из них пришёл…
Вру. Минут десять мы потратили на обсуждение вещей серьёзных и неприятных. Я сказал ей, что к матушке я теперь её подпущу только в своём присутствии. Она ответила, что так и надо. Она спросила, не боюсь ли я, что меня возненавидят все её родственники? Я ответил, что не боюсь. Одну серьёзную ошибку я, впрочем, сделал. Когда я спросил у Ленки телефон её любовника, чтобы самому позвонить и объяснить что к чему, — она уговорила меня подождать с этим, не портить сейчас себе настроения. А я не стал настаивать, и это было зря. Потому что к тому моменту Ленкина начальница уже позвонила Ленкиной матушке, та уже созвонилась с ним и ещё кое с кем — и над нами уже начали собираться серьёзные тучи.
Ленка ушла принять душ. Первое, что сделал — звякнул соседке Наташе. Помалу начинался откат после всего того, чем меня врачи-экстремальщики накачали, чтобы на ногах держался. Сейчас я уже не очень держался, а через несколько часов я должен был превратиться в тряпку. Потому — надо было сбегать в аптеку и на всякий случай впервые в жизни запастись виагрой, о чем я Наташу и попросил. Собственно, не только из-за надвигающегося отката. Из-за моей уже упоминавшейся физиологической особенности, что женщина, раз мне изменившая, — перестаёт для меня быть женщиной. В том случае, если у меня к ней были чувства. С Ленкой эта особенность уже раз оказалась преодолена, Ленка слишком другая, да и слишком сильны чувства — переломили… Но по любому я побаивался. Допускать провала было нельзя.
Позвонила Ленкина матушка. Минут десять орала на меня с главным акцентом на вопрос, почему мне недостаточно, что Ленка моя любовница, почему мне от неё больше надо? Впрочем, других вопросов и сообщений у неё тоже хватало. Я в ответ объяснял, что всё, тот исторический период кончился, Ленка вернулась домой, всё замечательно, всё то, в чём Ленка запуталась, уже позади, теперь будет свадьба, будет счастливая семья и так далее. Вопли с той стороны линии — нарастали крещендо. Примерно тут-то я и понял, наконец, уже сознательно, что всё то, что Ленка рассказывала о болезнях матушки, давлении, обмороках и так далее, — полная лажа. Только очень здоровый человек может десять минут подряд так орать и не грюкнуться при этом с кондратием. А здесь же — имеет место быть явная симулянтка.
Ленка вышла из ванной и взяла трубку. Матушкин ор был слышен даже на другом конце комнаты. Ленка счастливо улыбалась и раз за разом повторяла: «Мама, всё замечательно, успокойся, пожалуйста. Ты Володю слушай, он всё правильно говорит…»
Передала трубку обратно мне. Матушка орала ещё минут пять. Потом начала ворчать. Ещё минут десять. Потом — наконец, плюнула, осведомилась, когда мы идём заявление подавать (завтра), когда уезжаем (тоже завтра), и пообещала до того приехать и лично поздравить.
