Она молча глядела на меня, словно что-то высчитывая, и я не совсем понял ее взгляд. Там было и узнавание, но, кроме него, появилась какая-то жесткость. И я не знал, что это. Зато она коротко подытожила:
— Идемте.
И я пошел.
Это была обычная двухкомнатная «хрущеба», хотя в ней была сделана перепланировка и комнаты оказались изолированными.
Василиса усадила меня в кресло, а сама отправилась на кухню готовить кофе.
Я огляделся. Ничего особенного: шкаф, складной диван, кресло, книжные полки. Мое внимание привлекла фотография, висевшая на стене. Я встал и прочитал надпись, сделанную на английском языке: «Фотография модели Теотиуакана, выполненная сотрудниками Национального музея антропологии города Мехико».
Позади раздались шаги и голос хозяйки:
— Черт, обрезалась.
Я посмотрел на ее палец, где проступила кровь, и в моей памяти возникла красная пирамида, а вместе с ней и жертвы Легенды.
— Больно?
— Да нет, чепуха. Что вас так заинтересовало?
— Это Мексика? — спросил я, кивая на фотографию.
— Да. Город, строительство которого относят к ольмекам, жившим за несколько тысячелетий до нашей эры. А что?
— Город, который мне снился.
— Что, это он?
— Нет, но очень похож.
— Может, тогда вы напишете еще одну диссертацию на тему предназначения пирамид и их строительства? — Она снова была саркастичной, но на этот раз мне почудилось, что в ее словах не было прежней доброжелательности. В чем дело? Или показалось?
— Я этого не знаю. До конца не знаю. Знаю только, что использовались они не для погребения фараонов, а представляли собой своеобразные заводы по перемещению душ и переливанию крови.
— Хм, вот как. — В ее глазах снова возник интерес, и мои сомнения отлетели прочь. — Как же все это происходило?
Я описал то, что видел во сне. Василиса часто задавала вопросы, на которые до этого я никакого внимания не обращал. Ее интересовало все: надписи на стенах, одежда, язык, назначение предметов и еще куча всякой белиберды, как будто она сама собиралась писать диссертацию. В конце концов, она заключила:
— Ну и ну. Настолько правдоподобно, что я сама начинаю заражаться мистикой. Интересно, что известные науке факты совпадают с вашим описанием. Но главное: многие загадки вдруг обретают смысл, хотя и дикий для нашего сознания, но, возможно, вполне оправданный с точки зрения людей той эпохи. Впрочем, время, которое вы описываете, не совсем принадлежит ольмекам, а кому — я затрудняюсь сказать.
Она посидела в задумчивости несколько минут и потом сказала то, чего я давно ждал и очень надеялся, что это забудется:
— Теперь рассказывайте, что у вас произошло.
Если до этого она сидела в кресле против меня, свесив ноги, то теперь взобралась на него целиком, и из его глубины на меня глядели только ее глаза. Она готова была слушать.
Я снова начал рассказывать, но теперь меня не перебивали.
Когда я закончил, она не изменила своего положения, как кошка, уютно свернувшаяся в клубок, и сидела так минут пять, не говоря ни слова. Потом встала, коротко сказав:
— Вы спите в этой комнате. Белье и одеяло в шкафу. Я — в душ. Спокойной ночи, — и вышла.
Я остался один, не зная, как на все это реагировать. Мои сомнения вернулись. Тон был холодный, да и глаза не лучше. Она вела себя так, как будто изучает меня, и — главное — что-то знает. Что? Кто она такая, кроме того, что историк? Да историк ли? Впрочем, об ольмеках она что-то знала. Вряд ли те, на танках, стали бы засылать ко мне кого-то, да еще с таким совпадением интересов. Ведь сон мне приснился только сегодня. Не контролируют же они сны, черт возьми!
Тогда, что?
Я слышал, как она вышла из душа. Заглянув в мою комнату уже в халате и в чем-то вроде чалмы на мокрой голове, в которой показалась мне просто королевой, бросила:
— Ко мне не приставать, — и скрылась.
Вот так. Просто и отчетливо. Впрочем, я и не собирался приставать, только этого мне не хватало. Я постелил и снова провалился в древность.
4
Кисть художника медленно опускалась вдоль лица Полной Луны. Меж сжатых губ Ветра едва виднелся кончик языка, выражавший усердие. Он всегда немного высовывал язык, когда был увлечен. А этот портрет был первым случаем, когда художник все время оставался недоволен. То здесь не так, то там. Ученики, окружавшие его вначале работы, потеряли к ней интерес и уже четыре дня занимались своими делами. Ветер этого не замечал.
Уже в который раз за эту неделю он вздохнул, посмотрел на холст, затем на оригинал, сидевший перед ним на фоне Цеха Реинкарнации, и гневно пнул ногой ведро с водой, стоявшее рядом.
— Не могу, — сказал он, — не понимаю!
— Стоит ли так переживать? — произнесла девушка. — У тебя все получится со временем. Отец говорит, что ты еще слишком молод, и тебе недостает терпения, хотя то, что ты уже сделал, он считает гениальным.
— Да-да. Но то, что уже сделано, — не в счет. Каждая новая работа заставляет учиться заново. Можно быть гениальным в старых вещах, а в новых… А-а, — Ветер махнул рукой и сел на табурет. — Иди сюда. — Полная Луна подошла. — Вот смотри, видишь этот цвет? Я не могу изменить его, не хватает нежности. Я уже смешивал все что можно.
— Попробуй добавить старое яйцо, — раздался голос позади художника.
Ветер обернулся. Перед ним стоял, разглядывая портрет, отец девушки.
— Тухлое, что ли? Ты шутишь, Серебряный Медведь?
— Отнюдь. Хотя говорю я не о тухлом яйце, а о желтке яйца, из которого скоро вылупится цыпленок. У людей Легенды другой цвет кожи, поэтому поверь мне — уж я-то знаю как рисовать белокурых красавиц, — старик усмехнулся в бороду.
Ветер задумался.
— Что ж, может, ты и прав. Он довольно нежен.
— Послушай меня, — Серебряный Медведь изменил интонацию, — мы здесь уже три недели, и я знаю, что про нас не забыли.
Художнику не нравились эти разговоры, которые старик затевал уже не в первый раз, тем более что они отвлекали его от портрета. Но приходилось слушать, ведь тот был старше, а кроме того, и это было самым главным, приходился отцом Полной Луне.
— Если ты любишь мою дочь, — продолжал Медведь, — а я вижу, что это так, ты должен устроить нам побег. Жрецы не оставят тебя в покое. Ты им мешаешь.
— Но есть еще Император, а я служу ему.
— Ты и вправду еще слишком молод и не понимаешь многих вещей. — Старик покачал головой. — Император — человек. Сколько бы при нем ни было слуг, он одинок. Если его убрать — ничего не изменится, просто будет новый Император. А жрецы — это система. Они безлики, и их много. Они умеют и
