Теперь уже Максим и Антонио ищут взглядами Грина, а его тоже нет. Доктор Камински никого не ищет, таращится на пустое место, где только что стоял Шварц. Манеры наркоманки, ей-Богу.
— А что случилось? — спрашивает да Монтефельтро. Как это он вписался, не зная?
Левинсон сует ему под нос коммуникатор, который так и держал в руке. Ледяной клоун — так и кажется, двадцать лет подряд кажется, что глаза у него должны быть светло-голубые, — читает и сглатывает. Потом вытаскивает собственный коммуникатор и что-то очень быстро набирает без помощи стила, ногтями.
— Мы и сами могли бы, — слегка ревниво говорит Максим.
— Это моя вина.
— Вы еще подеритесь, — Камински выходит из своего транса.
— Я ее к себе хотел, — поясняет да Монтефельтро. — Нужно было сразу. Вчера нужно было. Я не знал, что есть обстоятельства. Должен был догадаться.
Теперь уже Щербина и Камински смотрят на него, будто впервые видят. Антонио им, наверное, ничего раньше не объяснял, особенно такого. С ним это и правда редко бывает. Раз года в три-четыре по большому празднику. Тут, правда, повод есть, особенный. Жили-были четыре мушкетера королевы.
И пятый — самый младший — мушкетер канцлера. А потом роман кончился, началась считалочка.
— Пять поросят пошли на парад.
Доктор Камински оборачивается… даже не так, там сразу на месте затылка — лицо, будто тело два раза вывернулось наизнанку.
— Вы тоже? — спрашивает она.
— И их осталось трое, — кивает Левинсон.
Другие трое — эти — смотрят на него, как на привидение. Разными взглядами, но как на потустороннее явление.
— Так, — говорит Максим, и это его «так» отдается эхом чего-то недавнего и уже забытого. — Вы сейчас, пожалуйста, сядьте, да… — кивает на диван рядом с тем, где разлегся Сфорца. — Я вам коньяка налью, хорошо. — Мальчишка, не спрашивает ведь, а распоряжается.
И раньше самого Левинсона почувствовал — что ведь… зацепило. Всерьез. По-настоящему.
Ехали. И заехали. Спинка дивана оказалась твердой, удобно. Воздух вернулся. В нише Камински с мужем насели на Антонио: режим понятен, сам Левинсон уже никуда не убежит, а клоун может, если дать ему опомниться. Подойти хочется — но нельзя. И нечем пока.
Сфорца смотрит на него, на бокал с коньяком, на него.
— Этот ваш… — спрашивает вдруг, — он всегда был как сегодня утром?
Утром была лекция с препаратами.
— Нет. Не всегда.
— А как сейчас? — этакая ломаная то ли синяя, то ли бирюзовая линия вдоль дивана напротив. Почему бирюзовая? Костюм серый, рубашка светлая в мелкую полоску. А вот почему-то.
— Тем более. Нет, был. Тогда, в музее. — Стоп… а что он, собственно, знает? Господин Сфорца, чудотворец и воспитатель малолетних сволочей. Насколько все это его касается — и почему вообще касается лично его?
— Я понимаю. А что случилось сейчас? Вы, кстати, пейте, чудесный коньяк. И рассказывайте, да? Только с начала.
Начало у нас было на Кубе, после Кубы. Хорошо, с начала так с начала.
Когда он говорит «нас было пятеро», Сфорца хватается за воротник.
Девочку Анечку, полутезку, полусоседку, критическую массу, просто так успокоить не удалось. Пришлось зацепить. На зависть. На ревность. Эти чувства она в себе знает, понимает. Может отозваться. Может удержать. Дальше — объяснять.
А потом… скажем, через четверть часа, когда косметика уже снова на месте, поймает ее господин Лим во всей красе весеннего гона и увлечет. У него получится.
Анаит нравится, как человек по кличке Амаргон смотрит на нее. С удовольствием. С восхищением. И без тени желания. Если не считать разве что осознания, что одному в этом мире — неправильно. Даже если вдвоем получится ненадолго.
— Идите, утешайте.
А я хочу сесть, вот здесь, на мягкий подлокотник длинного дивана рядом с Дьердем, нажать ему на плечо — сиди, мне и тут удобно, и правда же удобно, если боком вписаться в изгиб. Я хочу сесть и смотреть на эту компанию, занятую беседой. Выпить. Сначала холодной воды с газом, потом уже чего-нибудь покрепче.
Высокому стакану с ломтиком лимона, с пузырьками на кубиках льда просто радуешься, не думая, откуда он взялся; хотя взялся он, конечно же, от Максима. Мысли он, как уже известно, не читает, зато совершенно замечательно читает реакции. На чем ему и спасибо.
Холодное стекло. Горячий лоб. Ощущение вывернутой на голову… нет, не помойки, но хирургического бачка, куда сбрасывают окровавленные салфетки и прочие биоматериалы.
В зале кого-то не хватает, это приятно саднящая пустота как на месте удаленного зуба.
Шварца и да Монтефельтро, ну, второй не тянет на больной зуб, только на отколовшийся краешек эмали.
«Потом расскажу», показывает Дьердь. С ним тоже случился кто-то, пока меня не было. Но с ним — не только к худшему. В его личный счет, в длину списка на фюзеляже, Анаит поверила сразу, когда узнала. Теперь даже не верила — видела. Написан был этот счет на лице, в голосе, в движениях. Кто-то случился и все стало проще.
— Но вы же понимаете, что все это — паллиатив. Все договоры, весь нажим. Благодарности Совета не хватит и на месяц.
— И снова-здорово, да? Молодой человек, я вставать не собираюсь, так и понимайте.
Юный Трастамара потерял нового напарника, прибрел сюда — и ищет места, где бы ему приземлиться, а единственный полусвободный диван занят Сфорца во всю длину.
— Простите, я вовсе не…
— Так что садитесь как есть. Это удобно, я проверял.
— Если я сяду, нас останется только снять для светской хроники.
— Погодите, это надо жену сюда же, а то мелко выходит.
— Не надейся, я не встану. — Жена сидит рядом с Джоном, смеется. — И вообще мы и втроем не перекроем Одуванчика на мосту. Садитесь, юноша, вы не маяк и не светоч добродетели.
Фелипе приземляется куда-то на дальний край, между коленками и туфлями. Слегка розовеет. Открывает резко и суховато очерченный рот:
— А давайте покажем в-всем пример. В-возьмем и скажем правду.
— То есть?
В центре внимания Фелипе смущается окончательно.
— Скажем в-вслух, что нас не надо защищать, что мы не маленькие и нас не обижают. Мы просто работаем и ссоримся по ходу. Тоже… проблема. Что старое окончательно умерло и бояться нечего.
— А старое нам поверит? — интересуется госпожа Сфорца. Наполовину в шутку, а наполовину уже всерьез.
— А старое еще полтора года назад вслух согласилось с тем, что оно старое и нужны реформы. А это все — так… рабочие трения, границы юрисдикции. Просто раньше это все на люди редко выносилось, решалось в пределах комитетов, за столом переговоров, а теперь времена другие. Мы привыкаем не прятаться — пусть и люди привыкают не пугаться.
— А хорошо, — тянет Сфорца, — только…
— Не просто хорошо. — это Джон. — А очень хорошо. И своевременно.
— Видите, как полезно в нем сидеть, — усмехается Джастина. — Главное, мгновенно помогает. Мгновенно.
Анаит очень хочется проверить, так ли это. Как раз есть свободное место. Но резко, наотмашь падает
