знание: вечер кончился. Пора расходиться до утра. Концепция выработана. Знакомства состоялись. Связи установлены. Гильотинный нож, тропический закат как гром через моря… а избыток поэтизма — это предельная степень усталости.
«Что вы пришли передо мной красоваться? Добить хотите? Я знаю, что я чучело! Идите, блистайте!..»
Девочка, хотелось сказать ей, деточка — да раскрой же ты глаза, да посмотри: я не спала две ночи, я на ногах не стою от усталости, а мне уже сорок четыре, и это заметно, как ни старайся. Неужели не видно? Не жалко?
С недосягаемых высот несчастья Ани чужих проблем не было видно, конечно — и тем более не могло быть жалко хоть кого-то. Даже себя.
Похожих на себя жалеют звери. Люди умеют жалеть и непохожих. Анечке предстояло заново эволюционировать от рыбы.
На руках теперь темные пятна чужой туши. На брюках и свитере тоже, но на черном не разглядеть. Девочка Анечка много плакала после того, как ее наконец прорвало.
О том, что не может, не успевает, а от нее хотят, хотят и хотят… а она не видит, не слышит, не справляется, как вот только что — все же могла, учили, ничего такого, а она… и все смотрят, на нее. Вот на нее же. Она же видела. Щербина, сволочь, обходит… как помойное ведро. По дуге. И морщится еще, предатель. А этот… этот… он ее продает, как корову на базаре. Кому еще подсунуть? Она же видела — он о ней говорил с этими двумя. Наверняка же опять… Хотелось бы знать, как они делить будут, или не будут для укрепления взаимопонимания?
Оплеухи иногда помогают; особенно, если даются не терапевтически, а искренне.
В образовавшуюся паузу можно вбить вопрос «Так вечная любовь и недостижимый идеал, или сутенер? Или не или, а потому что?». Аня все-таки умненькая девочка; более того — уже приученная к самоанализу. Просто все это снесло в кризисе, но навыки остались. Дальше было мокро, но уже не так грязно.
Какой Одуванчик, да кто он такой, полный ноль, она сама его сделала из ничего вот только что. Какой у него может быть интерес, кроме политики? Если она ни с чем не справляется…
Далее по кругу минус Джон. Далее по кругу минус Максим. Пока не останется большое мокрое чистое место «я совсем запуталась!».
Вот это мокрое место уже можно поднимать из руин, выкручивать до полусухого, показывать, как оно на самом деле. Чтобы обратно медленно пошло — ой, это не гибель, не впадение в ничтожество, не изначальное пребывание в нем же, не, не, не… это просто дыра в оболочке, куда уходит слишком много сил и себя, и рабочий стресс, опять же потребовавший слишком много, и чувство, которое страшно опознавать… и весь тот лишний груз, который навалили раньше. И можно жить, а не тонуть в сочиненных ожиданиях на глазах вымышленных судей.
Инспекция, часть третья. Ретроспективное исследование выпускников. Переходящее в проспективное само по себе. Не забыть еще раз поговорить с Максимом, с его работодателем, с Джоном, с Камински. Завтра, потому что сегодня уже говорить не о чем, а совершенно параллельные стены вроде бы стоят шалашиком, но не встречаются, потому что бесконечность взяла отпуск, так что сверху, в потолке, остается пустая черная дыра, которая высасывает кислород и свет. Присвистывает сложенными трубочкой губами и высасывает. До темноты и духоты.
Но не до конца. Потому что ее подхватывают, греют, несут, окружают, закрывают от неба. И соскальзывает она не вверх — в беспамятство, а вниз, в сон.
Мистер иезуит смотрит как строгий брат невесты. Как сорок тысяч строгих любящих братьев единственной невесты на похитителя сестры.
— Все в порядке, — сказал Левинсон. — Ей просто нужно выспаться.
— Вам тоже, — сказал Максим. Интересно, а температуру он на взгляд определять не умеет? Уставился как медицинский робот.
Несколько часов назад это было весьма кстати. Когда Анаит вдруг стала валиться назад, совершенно беззвучно и расслабленно, парень успел первым. Подхватил. Вот на чем они со Смирновым сошлись. Гиперсенситивы. Говорят, раньше таких отбирали в орден доминиканцев. Биологический детектор лжи, неплохо.
Как вот он только раньше с этой гиперсенситивностью над всеми издевался? Или, так сказать, благодаря, а не вопреки? Да, и зачем же он молчал-то?
— Я просто не засну, — сознается Левинсон.
Медицинский робот кивает. Он сидит на полу, рядом — жена, положив голову ему на колени. Не спит, смотрит снизу вверх. Сфорца и Грин заняли два дивана. А мы займем кресло.
Здесь уютно, хотя обстановку, кажется, придумывал не хозяин, а дизайнер. С идеями. Венецианский классицизм смешать с «ниппон-тек». А вежливый хозяин потом посмотрел на то, что получилось, вежливо поблагодарил творческого человека, расплатился… и переставил все так, чтоб можно было жить, не спотыкаясь и не впадая в ступор от сочетания красно-золотых кресел на грифоньих лапах со столами из прозрачного стекла и черных кубов с подсветкой под вазами века так XV — и вышло хорошо.
Хотя фантазии все это, а в апартаментах обстановка казенная.
— Что случилось с Аней? — не со Шварца же начинать. А девочка выжала Анаит досуха, до неспособности говорить.
— Она, — со вздохом объясняет Грин, — была более или менее готова убить меня, скорее создав фатальную ситуацию, чем непосредственно, потому что я — недостижимый идеал, паршивый сводник, торгующий ее телом и душой, вечный судия, навсегда определивший ей цену… и даже мое «да» означает, что рано или поздно я скажу «нет» и сброшу ее в бездну — как она там у вас, без стыда или без следа, Максим?
— Это зависит от того, южней вы или северней Рязани. — Медицинский робот уже не очень робот. И обеспокоен сейчас вовсе не моим здоровьем. Хороший парень получился, неожиданно хороший, неожиданно быстро. Благодарить, кроме Сфорца, некого — мы со своей стороны сделали все, чтобы из него получился второй Векшё.
Как-то даже странно вспоминать, что Векшё-то мне нравился, это Шварц говорил «не могу понять, за что я его не люблю — вроде все хорошо, и соображает, и поле видит».
Этот не видел ни границ позволительного, ни потребности заботиться о ком-то кроме себя. Ни того самого поля. Вот Векшё, отличник и активист, кажется, не просто видел поле — понял принципы и взломал систему. Снявши голову, по мозгам не плачут?
— Второй случай… Подряд. — заключает Левинсон. — Или третий.
— Третий или четвертый… — поправляет Щербина.
— Третий, — говорит Камински. — Четвертый атаковал не Шварца, и ее никто не тащил на лифте вверх, а это важно. Синдром фаворита. Своруете название до публикации — убью.
— Можно теперь все сначала и подробно? Максим? — вот уж это точно касается лично меня.
У них тут мозговой штурм был, кажется, а он лежал в темноте рядом со спящей Анаит, и не мог выпустить ее руку. Испугался.
Максим докладывает. Трое — он сам, этот их Векшё и Рикерт. Карьерный лифт, ответственность, ураганное развитие влюбленности в руководителя…
— Или родню руководителя… — с выражением уточняет Сфорца.
…безответственные рискованные действия, растущая амплитуда маятника «нарушение — наказание — нарушение» и отчетливая тенденция к саморазрушению.
— Самоубийство влюбленных.
— Как способ сохранить все и сохранить в чистоте… Максим, если это так, то я боюсь, что в случае с Векшё, триггером могли быть и вы сами. Отчасти. Это вы его выбрали при найме?
— Да. Я…
— По сходству?
Подумал.
— Да.
