меньше всех боялся провала. Даже до несчастного случая на производстве, а уж после… До позавчерашнего дня. Может быть, Шварц и не трус. Может быть, он — умный и предусмотрительный человек, который понимал, что голого не разденешь, а железяке не отомстишь. Сначала ее нужно оживить. Ну спасибо ему, в любом случае. За это. — Он будет держать это тухлое яйцо над нами, пока ему нужно. А потом с удовольствием уронит, — заключает Левинсон. — Так что я бы, прежде чем начинать скачки, нашел способ уронить его сам.
— Я тут подумал, — говорит Щербина, и глаза у него шальные, «новгородским духом тянет», что называется.
— Редкий случай… — смеется Камински.
— Да, и мне понравилось, и я подумал еще. Сначала об этой ерунде с сюжетом, а потом о девочке Ане. Мы тут работаем, а она там отдыхает.
— И что вы предлагаете?
— Она там не одна отдыхает, она там с Одуванчиком отдыхает и в прошлый раз они вот так же вдвоем раскопали автора идеи. Сериала этого вашего, — поясняет он, — «Мстителей». Только он не совсем автор, ему Лехтинен эту мысль подкинула. В виде армейской байки. Видимо, крепила ряды обороны: «И обвинения ваши абсурдные, из модного телесериала взяты.» Так вот я предлагаю им позвонить и пусть крутят линию дальше. Пусть рыбу сделают, с остальным отдел по связям и сам справится.
— Она тебе скажет…
— Но потом обрадуется. — Думает, явно сомневается, добавлять ли. Решается. — Я бы обрадовался. Нет, не так. Если бы я проснулся и подумал, что никому больше не нужен. Вы же не хотите ее списать?..
Кажется, за это тоже следует быть благодарным Шварцу. Знакомься, Дьердь, вот тебе обратная сторона твоего меньшего зла. Дети, которые боятся быть ненужными больше, чем смерти. Оно, конечно, тоже проходит. Лет за десять.
— Убедил. Звони.
Анна проснулась рано, еще было темно — и легко, без будильника и самоуговоров. Вчера — нет, сегодня, часа три назад, — ей скинули задание. В исключительно неподходящий момент, впрочем, там все моменты были неподходящими. Особенно разговоры из тех, которые можно вести, только накрывшись простыней с головой. Чтобы никто не слышал. О себе.
Очень вежливый Максим со слегка наигранной завистью в голосе. «Чтоб вы там не скучали в перерывах. Кое-какие материалы возьми у нас, лови реквизиты».
— Узнаю юмор родного универа, — сказала Аня, отключила телефон и зашвырнула под кровать.
Теперь она смотрела в скачанные материалы, сидя на полу по-турецки, с ноутом на коленях. Статья. Журналистское расследование. Сенсация. Это будет красиво — «Подлинная история персонажей культового сериала», или как-нибудь так.
Вот только труп. Труп не лезет в красивую историю о защитниках на суше и на море, то есть, на фронте и педагогической стезе.
— С трупом мне что делать?! — взвыла она на всю комнату.
— Что? С каким трупом? — спрашивает мутный сонный голос. — Что ты так кричишь?
Он еще тут жалуется. На полтора часа больше проспал и мало ему. Рассвести уже успело.
— Труп у меня.
— Не трогай, разберусь… — Деметрио выдирается из под подушки, находит голову руками, протирает глаза. — Какой труп? Чей труп?
— Да Морана же! — Как будто он Максима не слышал.
— Да я его тебе так закопаю, концов не найдут… Слушай, кого? Морана? Так его уже…
— Морана уже. А труп нет. Не лезет в историю труп.
— Земля, значит, не принимает. Неправедно жил, — заключает Одуванчик и пытается залезть обратно.
— Нет уж. Обещал — закапывай!
— Дай я хоть кофе сварю…
— Кофе? Кофе я тебе сама сварю.
Она идет на кухню, запихивает грязную посуду в машину, поглядывает на грядки кварталов, считает красные крыши, потом рыжие. Снаружи одиннадцать градусов, а будет пятнадцать, впереди обычный октябрьский день. Облачно, осадков не ожидается, сообщает электронный термометр. Интересно, опять врут?
Кофе они уже варили. Дважды. Один раз кофе убежал, изгваздав всю плиту. Убежал и пригорел, хорошо так — долго пригорал. Придется браться за кофеварку. Одуванчику, наверное, не понравится — а что же делать, или кофе из кофеварки, или никакого. Реальный и в кружке, или идеальный в мечтах.
Кофе он заглатывает не глядя, не смакуя, не пробуя даже. Вот есть кружка очень горячей темной жидкости, а вот она пуста. Как будто там вода. Или даже проявитель и закрепитель, потому что Деметрио перестает оплывать по краям. Теперь он здесь весь. Очень интенсивно весь. Затылок колючий, локти острые, подбородок шершавый, губы горькие.
— Объясни, — говорит. — Куда его, несчастного, закапывать?
— В легенду. Героическую. Чтоб не торчал, — и, смилостивившись, объясняет, что из сериала и предыстории получается чудный кусочек для прессы, можно сказать, лакомство, и не лезет туда только Моран с его деятельностью и смертью. Выделяется он. Как засахаренный австралийский таракан на свадебном торте.
— Я, — говорит Одуванчик, — человек ленивый. Я не буду делать работу, которую до меня уже сделали, а ее сделали. Ее еще Максим сделал — дескать, человек хороший, только спятил от рвения. Только тогда нельзя было, потому что хороший человек был живой и мог себя показать. С самой лучшей стороны. А теперь он мертвый и нам не возразит.
— И что?
— И скажем мы, что Моран так уперся в Кубу и «это не должно повториться», что не видел, куда его этот ваш Личфилд загоняет. Ну а куда загонял и чем это было плохо, это всем уже на заседании Совета объяснили, а Комитет по обрнадзору еще раньше жареное почувствовал и ревизора прислал. Сам, конечно. А Моран, когда понял, что все дело его жизни сейчас будут демонтировать, совсем слетел и последний рассудок потерял. Тут его со слезами и пристрелили. Трагическая история, как раз к сериалу.
— Мелодра-ама! — качает головой Анна.
Одуванчик уже наскоро создал себе профиль в ее ноуте и ковыряется по террановским задворкам. Чего только ни сделает ленивый человек, лишь бы не работать!..
— Самый популярный жанр. На втором месте — катастрофа. Хочешь, сделаем?
— Нет уж, спасибо.
— А то я могу!..
Он может. И катастрофу, и мелодраму, и по перилам, и кофе залпом, и про труп сначала пообещать, потом спросить, чей. Еще может расспрашивать, уговаривать и останавливаться перед настоящим «нет». Не может понять самых элементарных вещей и не умеет спать в обнимку. Не знает, доживет ли до конца года. Он такой возмутительно реальный, что от этого жутковато.
Волшебное понятие «обесценивание», повторять по 33 раза утром и вечером — помнить, а не делать.
«Я живой человек, я хочу, чтобы рядом был другой живой человек, на сколько получится, не загадывая, пока нам обоим кажется, что это того стоит». Не слишком романтично, зато правильно, здраво и оптимистично.
Все вчерашнее — словно было год назад, невесть с кем, непонятно, почему.
— А если Шварц… — она даже не знает, что именно «если». Не может предугадать, предположить — и эта невозможность спрыгивает с языка, превращая декана или бывшего декана в имя нарицательное, тип события. Большого и скверного.
Хотя, кажется, что уж страшнее всех этих историй? Словно стена вокруг университетских зданий рухнула, а за ней не белые корпуса, а старое кладбище, причем не наше, а дагомейское. Вот вам и любимые
