Оранжерея

условиях! Доктора ошарашены». А читатели взволнованы. «Похудей, лежа на диване (жир топится сам)». Грандиозно. Нет слов.

Нахрустевшись газетами, Матвей допил кофе и заплатил по счету. Шум и гам в ресторане на­растали крещендо. Его пьяный сосед по буфет­ной стойке тоже встал со своего места и полез в карман штанов за бумажником. Буфетчик про­щально махнул Матвею салфеткой, как будто тот отправлялся в далекое путешествие. Проходя ми­мо «хозяйки», которая, увидев его, поджала губы, Сперанский почтительно поклонился. Провожае­мый ее тушью подкрашенным недоумением, он вышел на улицу.

3

На часах все еще был вечер. Он решил прогу­ляться переулками до бульвара, а там уже сойти в диабазовый Аид метро. Снег перестал, и ветер стих. Других неприятностей не предвиделось. Матвей за­стегнул плащ на все пуговицы и пошел в сторону Большой Дмитровки.

Но его почти сразу окликнули:

—  Матвей Александрыч!

Среднего роста, крепкого сложения и абсо­лютно незнакомый человек в приличном сером костюме. Две или три темные фигуры поодаль.

—  Матвей Александрыч! — приветливо улы­баясь, повторил он, быстро идя к нему навстречу.

Матвей остановился, вглядываясь в лицо не­знакомца.

—  Да, что вам угодно?

Вместо ответа человек, все так же широко улы­баясь, ударил Матвея твердым кулаком в лицо. Это было так чудовищно, так неожиданно, что Матвей даже не почувствовал боли. Падая, он увидел, что еще несколько человек — трое или четверо — не­сутся к нему из темноты со сжатыми кулаками.

Первые несколько ударов ногами по голове только слегка оглушили его, не причинив серьез­ного вреда. Хуже стало, когда они его за руки отволокли в сторонку и прижали к стене. Рель­ефные, сосредоточенно-свирепые лица, глухие и звонкие удары слева направо, справа налево и со­вершенное молчание, совершенная безучастность пустого переулка, горящих окон. Небо, мостовая, небо, мостовая. Он поднимался на ноги и снова падал. Один раз ему удалось схватить кого-то из нападавших за горло, и тут же он получил такой глубокий удар поддых, что упал, согнувшись, и уже не мог встать. Вместе с тем голова его оста­валась удивительно ясной, мысли проносились стремительно, но отнюдь не хаотично. Он, на­пример, успел подумать, что бьют его, слава Богу, голыми руками, без палок и кастетов, что очень стараются и пыхтят и что если громко крикнуть, то услышит тот человек, что курил у входа в рес­торан — в двадцати шагах отсюда. Впрочем, ни глубоко вдохнуть, ни крикнуть он не мог. И еще ему думалось: зачем же так бить, если это баналь­ное ограбление? Но это не было банальным ограб­лением, и лучше бы он сразу потерял сознание. Нет, они, конечно, как всякие идейные изуверы, не позабыли вытащить у него из внутреннего кар­мана плаща бумажник, но главную сладость они извлекали не из наживы, а из нажима — именно: давили подкованными ботинками ему кисти рук, сжимали холодными пальцами ему горло, да так, что останавливалось сердце, коленями вжимали его лицо в камень, и жали, и жалили, и не жалели. И в эту отчаянную минуту с Матвеем что-то та­кое случилось, он как-то внутренне отстранился от происходящего, от боли и гнева, как будто от­вернулся от своих мучителей, и хотя слабая часть его хрипела, и кашляла кровью, и цеплялась за штанины многоногого и многорукого беспощад­ного существа, терзавшего его, он, настоящий, не­прикасаемый и невредимый, оставался сам по себе и даже с каким-то интересом наблюдал за собой со стороны. Он присутствовал при любопытном явлении: тройном, четверном, многократном на­слоении одновременных мыслей и наблюдений в его сознании — явлении, возможно обусловлен­ном его особым мыслительным навыком «пись­менной речи», а может быть, благим участием неведомой ему силы. Ему отвлеченно и как-то праздно, с каким-то посторонним любопытством подумалось между прочим: а не смогу ли я сей­час, вот сию минуту, прочитать про себя, к при­меру, пушкинского «Анчара»? И он любовно и, как ему казалось, не спеша, предупреждая едва замет­ной паузой столкновение идущих подряд соглас­ных («в день гнева»), начал: «В пустыне чахлой и скупой, на почве...» В другом же разделе его рас­судка тем временем сама собою шла куда более сложная работа: другой Матвей со светлой печа­лью наблюдал за тем, как с каждым ударом, с каждой новой вспышкой боли в нем умирает об­ширная литература. Давно прочитанные, случай­но услышанные, прочно забытые и на один за­катный миг воскрешенные теперь фразы, мысли, словечки, строчки, целая лоскутная библиотека, о существовании которой в себе он и не подо­зревал. Они вдруг заговорили наперебой, загалдели на разные голоса, как будто в слишком тес­ном, жарко натопленном зале (чтобы открыть форточку, нужно влезть на высокий подоконник) проходило большое, многошумное собрание, и среди этих голосов можно было различить и опер­ный речитатив, и скорбно-невнятный певок, буд­то говоривший посасывал ноющий зуб, и мечта­тельный студенческий фальцет, и назидательный профессорский баритон, и детскую скороговор­ку, и унылый басок суфлера, шумно листающего страницы, и сбивчивый школярский дискант:

Надежды — сны бодрствующих, сказал Платон.
Кому страхи-напасти, кому смехи-потехи.

Настала осени пора:
В долинах ветры бушевали,
И волны мутного Днепра
Песчаный берег подрывали.

«Все безмолвствовало; ветер разносил вопли и крики княгини Долгорукой, а между тем ее зло­ получного супруга быстро мчали на казнь».

(«И зелень мертвую ветвей
И корни ядом напоила».)

«В институтах девиц классы и дортуары пора­жали своей бедной казарменной обстановкой. Де­вицы держались прямо и принужденно».

Иллюзионы: «Лотос», «Чары», «Модерн».

Поэт и гардемарин Баласогло называл бездар­ных поэтов «литературными пигмеями».

Я был тогда еще ребенок
И в городке глухих невежд
Крутил, угрюмый дикаренок,
Калейдоскоп своих надежд.